Тайгастрой

Рискуя жизнью, Василий Федорович бросился наперерез; за ним побежали проводники и Пашка Коровкин, но лошадь рванулась в сторону и скрылась из виду.

Журба, Абаканов, Яша Яковкин шли по следам лошади и подбирали коробки с фотопленкой, кусковой сахар, патроны к пистолету, запасную обувь — все, что попадалось по пути.

Василий Федорович вернулся ни с чем.

— Я на часок-другой отлучусь. Вы отдохните тем временем, — сказал он. — Если ничего не выйдет, тогда подумаем, что делать.

И он ушел. Всем было неприятно, что так случилось. Без лошади передвигаться невозможно, да и оставить лошадь на произвол судьбы нельзя.

Часа через полтора послышалось конское ржание, затем тишину проколол дикий свист. Это возвращался на беглянке Василий Федорович! Его радостно встретили. Расчет Кармакчи оказался правилен: лошадь должна была возвратиться домой по той же дороге, по которой шел караван. Очутившись на воле, она обязательно должна была мирно попастись. Василий Федорович набрел на нее невдалеке от остановки. Она даже обрадовалась встрече с хозяином.

— Как, девушка? — спросил он, видя, что Женя лежит на траве.

— Ничего.

Но было видно, что ей не по себе.

— Нога болит? — спросил Абаканов.

— Нет.

— Ну так зачем хандрить?

— Я не поэтому...

— Пропал рюкзак?

— Пропал...

— Экая потеря! Подумаешь! Губная помада, пудра, зеркальце.

Женя вдруг зло посмотрела на Абаканова.

— Я потеряла фотографию отца, матери, брата... — и заплакала, совсем как маленькая.

Во время обеда к лагерю подошел неизвестный. Желтое безволосое лицо в выщербинках оспы, большие губы, узкие прорези глаз. Незнакомец еще издали улыбался, а подойдя, сказал на довольно чистом русском языке:

— Приятного аппетита!

Ему предложили отведать супа. Не отказался. Ел стоя, держа мисочку на сгибе левой руки.

— Идите обедать! — позвала Женя Абаканова. Он уснул, и его некоторое время не будили. — Хватит вам нежиться!

Абаканов встал. На щеке его лежали следы от веточки. Он был недоволен, что его разбудили, и, идя к костру, ворчал.

Заметив незнакомца, он насторожился.

— Откуда? — спросил Абаканов.

Путник назвал ближайший аймак, значившийся на карте, с которой Журба не расставался.

— Кумандинец?

— Туба. Охотник.

На плече у него висело старое длинноствольное ружье. Тубалар ел с ожесточением, утирая лицо рукавом, и было непонятно, почему он так голоден, если вышел из аймака, который отстоял сравнительно недалеко от лагеря. После еды он рассказал, хотя его никто не спрашивал, что идет в соседний аймак за порохом и дробью; он сдал на пункт «Заготпушнины» шкурки, ему следует охотничий паек.

— А разве в вашем аймаке нет пункта? — спросил Абаканов.

— Есть. Только я охотился в другом месте и сдал туда.

Говорил он, улыбаясь и щуря маленькие глаза. И было трудно понять, смотрит ли он на вас или на соседа, улыбается ли приветливо или с насмешкой.

Когда охотник ушел, Абаканов сказал:

— Черт их знает, шляются! Чужая душа — потемки. Может, какой-нибудь самурай...

В восемь вечера прибыли к русской старообрядческой заимке. До площадки завода оставалось, по словам Кармакчи, километров сорок. Переправлялись на пароме через шумную реку уже в сумерках.

— Знаете, что за река? — спросил Кармакчи. — Тагайка! Ваша река! Только здесь она поменьше, а там, на строительстве, широкая.

— Тагайка! Так вот она какая... Тагайка!

И Журба смотрел на нее какими-то особенными глазами, и была она ему сейчас дороже всех других рек.

— А ведь красивое имя: Тагайка! Правда, девушка?

Паром вели старик и пятнадцатилетняя дочь его, Арбачи. Путникам очень понравилась девочка, ей стали дарить подарки: Яша Яковкин — платочек, Женя — кусок туалетного мыла, сохранившийся в кармане лыжного костюма, Абаканов — деньги. И пока переправлялись на пароме, Яша и Абаканов не отходили от улыбающейся Арбачи.

...Вечер.

После ужина Журба пошел к проводникам. Василий Федорович лежал на потниках и курил канзу. Старик-проводник прихлебывал из котелка суп, Сановай ел консервы. Остальные конюхи лежали возле костра и пили чай.

— Добрый вечер! — сказал Журба.

— Садитесь! Откушали? — Кармакчи слегка приподнялся.

— Спасибо, поужинал.

Старик оторвался от котелка и что-то сказал по-алтайски.

— Говорит, завтра будете на заводе, немного затянулась дорога. Дожди. Приходилось, как заметили, итти где посуше. Подложи в костер! — кивнул Василий Федорович мальчику.

Сановай без слов встал и подбросил нарубленных веток. Костер затрещал, огонь весело взметнулся в черное, без единой звездочки, небо. На одно мгновение лицо Сановая стало яркокрасным, только губы и глазницы были черные.

— Хороший мальчуган!— сказал тихо Василий Федорович, кивая на подростка. — Басмачи убили отца и мать. Был он такой, — Кармакчи показал рукой, каким был тогда Сановай. — Воспитываем колхозом. Учиться вот надо. А до аймака далеко.

Сановай вернулся в палатку и принялся убирать посуду.

Выкурив канзу, Кармакчи налил в консервную банку чая.

— Не откажетесь?

— Не откажусь.

Василий Федорович пил чай не спеша, видимо испытывая особенное удовольствие; большим и указательным пальцами он отламывал куски лепешки. Напившись, снова лег на потники, а под голову удобнее подложил седло.

— Последний перегон. А там расстанемся. Вы строить будете, мы — проводить путников.

— А вы на строительство не собираетесь?

Кармакчи задумался.

— Специальности нет.

— А если б имели?

— Если б имел, почему не пойти! Ходить по тропам разве лучше?

— Правильно!

Помолчали.

— Если серьезно хотите на стройку, что-нибудь придумаем. Вы ведь член партии?

— Член партии. Только у нас до райкома далеко. И самому все приходится делать. Руководство слабое.

— Через месяц, через два приходите на площадку. Я постараюсь найти подходящую работу.

— Ладно.

Снова помолчали.

— Как народ смотрит на наше строительство? — спросил Журба.