Тайгастрой

— Если хотите, без поэзии действительно нельзя построить ничего крупного. У нас ведь впереди — пятилетка! Наконец разве не поэзия уже одно то, что я, бывший политический каторжанин, хожу сейчас, по поручению партии, как хозяин по таежной земле и перевооружаю нашу социалистическую экономику?

— Кто знает...

— Ряд гидросооружений должен будет регулировать сток воды. Я привез интересные проекты использования подземных вод. Надо исходить из того, что мы здесь в промышленном, так сказать, смысле синтезируем металлы и уголь, — сказал Гребенников.

— Oh, coal!

Слово «уголь» прозвучало у американца как удар в литавры.

— Да, уголь и металлы!

Оба задумались над одним и тем же. Гребенников припомнил недавнее свое пребывание в Америке, Германии, Англии.

— Наши сапропелиты дадут бензин и керосин, которые обойдутся в полтора раза дешевле бакинских продуктов. А коксующиеся угли! Они выше дергемских и ваших коннельсуильских углей!

Американец несколько минут шел молча.

— Я все же остаюсь при прежнем мнении. Фирма «Разведка и проектировочные работы «Austral Company» не склонна к поэзии... Надо проектировать завод на триста тысяч тонн чугуна. Не больше.

Гребенников удивился.

— К концу пятилетки Советский Союз будет производить минимум десять миллионов тонн чугуна! Отсюда выводы для проектировщиков!

Джонсон поморщился.

— Прекрасно! Но не надо увлекаться, — сказал Джонсон. — Я недавно был на Урале. Некоторые ваши заводы готовятся отпраздновать столетний юбилей! Они далеко не совершенны по своей технике.

Гребенникова покоробило.

— Пусть так. Вы сами видите наше наследство. Но в тысяча девятьсот тридцать шестом году один только наш таежный комбинат будет иметь мощность до двухсот тысяч киловатт.

— О, кэй! Это еще раз подтверждает мою мысль: не надо увлекаться. У нас такое строительство стало б событием. Не знаю: откуда вы возьмете людей? Тем более, что по пятилетнему плану вы должны строить одновременно пятьсот восемнадцать заводов и тысячу сорок эмтеэс. Я помню эти цифры, они на многих плакатах.

— И эту проблему решим. Вы не знаете советских людей, не знаете советского государства, его возможностей, мистер Джонсон.

И снова они ходили по месту, где были залежи руд, дышали сыростью таежного леса, брали пробы, раскладывали чертежи. У одного квершлага, который значился под литерой «К», Гребенников после осмотра сделал крупным круглым почерком запись:

«Месторождение представляет антиклинальную складку с поднятием пластов на восток; сбросы и повторные складки усложнили систему. Результаты исследования надо проверить и уточнить».

Рабочие забивали колышки, надписывали на них номера. Десятник Сухих заканчивал промеры участка; металлическая лента звенела, точно пружина от стенных часов; рабочие втыкали шпильки; Абаканов, улавливая показания, записывал в журнал. Линии карандаша были тонки, как детский волос.

Переводчица слонялась по площадке, пачкая туфли в грязи. Она была в зеленом беретике, непоседливая, капризная и, видимо, не очень застенчивая девушка.

«Какая скука, — думала она. — Тайга. Болотце. Овраги, похожие на глубокую тарелку... И здесь люди должны жить...»

Девушка раскрыла сумочку и посмотрелась в зеркальце. Она припудрила средину лба, нос, подбородок и спрятала зеркальце и пудру в сумочку, потом подошла к Абаканову.

— И вам, скажите откровенно, не наскучило быть тенью этого жирного американца? — спросил инженер, когда девушка, скучая, уселась на ящике от геодезических инструментов.

Она зажала между колен кисти своих тонких рук и вздернула хорошенькую головку.

— У этого американца я только неделю!

— А у других?

— Что за счеты! Скажите лучше, почему у вас фуражка надета задом наперед?

Инженер улыбнулся потрескавшимися губами.

— Так удобнее. Мы весь день на солнцепеке. Кстати, будемте знакомы: инженер Абаканов!

— Лена Шереметьева! — назвала себя девушка.

Абаканов, присев рядом с девушкой, заговорил о своей работе, о линиях карандаша, чудесно материализовавшихся в заводы, шахты и рудники, о жизни инженера-строителя, — прекрасной жизни, в которой наука и романтика идут рука об руку.

С севера набегали на площадку леса; близился закат, а Гребенников с Джонсоном все еще осматривали площадку.

Верхушки кедров охвачены были пламенем. Над площадкой, низко нырнув, пролетел дятел. Прицепившись к ближайшей пихте, он нарезал две спирали. Посыпалась шелуха.

— Золотое дно! Но... как говорится в вашей пословице — дело рук боится! — сказал Джонсон.

Гребенников не ответил. Пока дымок сигары, настоящей гаваннской сигары с покрышкой из табака Суматры и сердцевиной из бразильского табака, вплетался в таежные запахи, Гребенников смотрел вдаль. Тайга. Суровые деревья. Зеленые лишайники, низко свисавшие с лиственниц. И тучки. Почему-то он вспомнил Одессу. Легкие прозрачные облачка, тающие над залитым солнцем морем. Простор...

В серых глазах проступает на минуту печаль.

Расставшись с Джонсоном, Гребенников пошел к реке. Стремительная и вспененная, она напоминала быстро бегущее животное. «И вот эта речонка должна выдержать тяжесть строительных работ и всю эксплоатацию комбината...» — подумал Гребенников. Он спустился со скалы и долго смотрел на реку, как смотрят на лошадь перед укладкой груза.

Неужели опасения Джонсона основательны? И если они основательны, что надо делать? Изыскания противоречили одно другому. Материалы одной комиссии опорочивали материалы другой. За год, в сущности, ничего реального: он рассчитывал застать строительные работы в самом разгаре. Но, видимо, здесь больше болтали, чем работали.

Он наклонился к мраморной плите, покрытой желтыми пятнами и испещренной многочисленными трещинами.

«Руды. Известняки. Песок. Вода. Лес. Где еще найдешь скопление такого богатства на сравнительно небольшой площади?»

Отшвырнув кусок сгнившего дерева с тропы, он пошел скалистым берегом против течения реки. Наступал знакомый еще по царской ссылке многоцветный закат: ничего подобного Гребенников нигде не наблюдал. Небо окрашивалось в лиловые, красные, зеленые тона; мелкие облачка, охваченные солнцем, отливали перламутром. И такой же многоцветной становилась вода.

Захотелось посидеть в тиши, подумать, помечтать...

У кромки леса показались кротовые горбики. Это были землянки, без окон, покрытые досками и дерном, со старыми ведрами, выведенными вместо труб. Возле горбиков ходили коровы, пощипывая траву. Детишки в пестрых рубашонках играли в бабки.

«Первобытная стоянка...» — подумал Гребенников, заглядывая во «двор» жилища.

— Где отец?

Шустрый мальчуган подтянул порточки и бойко ответил:

— На строительстве!

— А мать?