Тайгастрой

Девушка рассмеялась.

— Этак черт знает что можно подумать обо мне!

Зеленый беретик сидел безупречно, да и хозяйке его было лет двадцать шесть.

Она остановилась и, хитро прищурившись, сказала:

— Не узнаете? А я вас узнала даже в темноте!

Он удивленно посмотрел ей в лицо.

— Разве вашу бороду можно забыть?

Николай залюбовался девушкой: смеялась она действительно великолепно!

— Ну что вы меня разыгрываете?

— Нет, вы бог знает что подумаете обо мне! — еще раз сказала девушка. — А ведь мы — соседи!

— Соседи?

— Я новая переводчица мистера Джонсона!

— Вот как!

Журба посмотрел широко открытыми глазами. Он не любил переводчиков и относился к ним настороженно.

— Вы сменили эту старую калошу?

— Я. Будемте знакомы: Лена Шереметьева. Правнучка декабриста!

Журба еще раз внимательно поглядел на девушку: «Что за птица?»

— Если желаете, поедем вместе на площадку! — предложил он.

— С удовольствием бы. Но... мне надо с мистером Джонсоном в Москву. Переводчик — это бледная тень своего господина...

ГЛАВА III

1

Днепропетровск лежит на трех холмах, отчетливо выступающих на синеве неба, если смотреть с железнодорожного моста, переброшенного через Днепр на поселок Амур.

Днепропетровск — город вузов и металла, садов и скверов. Весна поздно приходит в Днепропетровск, апрель холоден, настоящая весна начинается со средины мая, в расцвете она в конце мая и начале июня, когда город в полоне густого запаха цветущих акаций, дикой маслины. Днепропетровск весной прекрасен!

С июля начинается томительная жара, не умеряемая даже водами широкого Днепра, уходящего к порогам.

В тридцатом году в Днепропетровске весна была ранняя, горячая. В лаборатории профессора Штрикера было жарко и душно, даже острые институтские сквозняки не могли разогнать перегретого воздуха. Студенты приходили в расстегнутых рубашках с закатанными в баранку рукавами; обильный пот сбегал извилистыми щекочущими ручейками по желобам спин. Шли итоговые конференции — так назывались зачеты, — и все дни, насыщенные раскаленной пылью, студенты металлургического института работали в лабораториях.

Профессор Генрих Карлович Штрикер, сидя у окна своей лаборатории, смотрел на улицу.

Двадцать лет назад он начинал свое профессорство. Стены лаборатории, уже успевшие облупиться, прятались за графиками, широкое кресло, обитое черной потрескавшейся и обтертой на углах клеенкой, стояло, как всегда, у окна полуподвала.

Он приходил на полчаса раньше, садился у окна и смотрел на тротуар. Поблекшая трава устало лежала на подоконнике, сквозь косо прорезанное окно заплывали с улицы приглушенные звуки. Профессор был в наутюженном чесучевом пиджаке с голубыми озерцами подмышками.

В десятом часу студенты собрались. Профессор поднялся на кафедру и принялся тщательно протирать замшей пенсне в золотой оправе. Движения были замедленны. Потом смотрел перед собой выцветшими злыми глазами и разглаживал бороду, напоминавшую хорошо расчесанную волнистую шерсть.

В лаборатории все оставалось прежним: его кресло, перенесенное при разделе горного института, его старое кресло, и кафельный химический стол с не работающими лет десять кранами, и диаграммы, и графики.

Профессор насаживал пенсне на белую с красным валиком переносицу и, сразу утомленный, точно день приближался к концу, оседал в кресло. (Он читал лекции и экзаменовал студентов обычно не в аудитории, которую не любил, а в лаборатории.)

— Начнем? Или еще не в сборе?

В студенческих рядах напряжение. В последний раз перелистываются записки.

— Коханец!

Стройная, румяная девушка, с белым открытым лбом и спокойными глазами, идет, вытирая на ходу платочком шею. Профессор отодвигает кресло. Ножка кресла попадает в расщелину пола. Штрикер нагибается, голова его становится багровой, хорошо выделяются синие прожилки. Надя смотрит на товарищей: у большинства лица взволнованы; Митя Шах взъерошивает потную шевелюру. Он встречается взглядом с Надей и растерянно улыбается.

— Чем отличается оолитовый бурый железняк от шамуазита?

В вопросе подвох. Наде смешно.

В лаборатории, как по сигналу, шелестят записки.

Борис Волощук и Митя Шах сидят за последним столиком. Страницы записок летят, машут крыльями.

— Но где этот чертов шамуазит? И когда он говорил об этом? — шепчет Митя, дважды перелистывая записки.

Борис подсовывает товарищу аккуратную тетрадь:

— Вот. Смотри!

Митя широко раскрывает светлые, немного выпуклые глаза.

— Профессор, шамуазит — это минерал, а железняк — горная порода, — говорит Надя Коханец, беря мел. Несколько секунд напряженного внимания. Надежда поворачивается к доске и пишет длиннейшую формулу, знать которую наизусть можно скорее из юношеского щегольства, чем по необходимости. Мелок звонко постукивает, мелок крошится, пудрит пальцы, низ короткой сатиновой юбки. Коханец объясняет.

— Так... так...

Профессор говорит по-русски, Коханец по-украински. Она вытирает лицо, на лбу остается меловая полоска.

— Дайте термохимическую характеристику нижней зоны доменной печи!

Профессор чем-то заинтригован. Он подпирает бороду пятерней, открывается багровая складчатая шея, как у индюка.

Надежда напрягает память, ее лоб в мелких крупинках пота. Она излагает сложную термохимическую характеристику с точностью, удивляющей профессора. Но девушку смущает его взгляд. Коханец смотрит на свои ноги — они без чулок, низ короткой юбки испачкан мелом. Она счищает мел, белая ладонь еще гуще пачкает колени. Тогда, сердясь на себя, на нелюбимого профессора, девушка поднимает голову и отвечает, дерзко глядя ему в лицо:

— Прямое восстановление железа твердым углеродом можно итоговой записью представить так. — И снова стук мелка и запись реакции через всю доску.

Штрикер удивлен. У этой студентки еще и хороший голос. И потом... какая забавная родинка на губе...

Чтобы задержать девушку, хотя с академической стороны, так сказать, все ясно, профессор говорит:

— Расскажите, что вы знаете о богатствах Урала.

Вопрос прямого отношения к конференции не имеет, но Штрикер любил «заползать» в смежные с его наукой сферы.