Тайна Jardin des Plantes
Шрифт:
— Опять вы? — рассмеялась девушка в венке из клевера.
Она сжимала руку Сильвена и при этом еще умудрялась слегка щекотать ему ладонь большим пальцем. Смех девушки звенел, как хрустальный колокольчик. Это была совсем юная девушка, почти ребенок.
Сильвен был так удивлен, что даже не заметил, когда все в очередной раз изменилось.
Не было больше ни пирамиды, ни плюща, ни танцоров.
Только не выпускавшая его руки девушка.
— Пойдем! — сказала она и увлекла его за собой к лестнице.
— Сколько же здесь ступенек? — спросил Сильвен, у которого от одного взгляда на них перехватило дыхание.
Встречалась ли ему когда-нибудь в жизни такая высокая, такая широкая лестница? Не было видно ни ее вершины, ни краев. Следом за девушкой Сильвен прошел через полуразрушенную арену древнего амфитеатра и устремился вверх по лестнице, уходящей, казалось, прямо в небо. Позади них лежал разрушенный город. Но эти руины выглядели искусственными, стилизованными. В пустых оконных проемах были натянуты веревки, на которых сушилось белье. Влюбленные пары обнимались под дырявыми крышами, возле полуразрушенных стен, в дверных нишах,
Настоящий лес.
— Смотри вперед! — предостерегающе сказала ему девушка, не выпускавшая его запястья.
И они начали подниматься. Кажется, подъем продолжался несколько часов. На каждой ступеньке Сильвен невольно оглядывался, словно зачарованный. С каждой ступенькой он поднимался все выше над миром и мог видеть все больше.
Эти изящные руины, окруженные деревьями и зарослями папоротников — таким красивым, таким… домашним лесом, несмотря на буйство растительности, — вызывали у него ощущение какой-то вселенской ясности и простоты. Так бывает иногда в некоторых снах, когда тебе кажется, что ты понимаешь… Что именно? Да все! Абсолютно все… Эти сны в одно мгновение дают тебе ключ ко всем знаниям, единственный всеобъемлющий и умиротворяющий ответ на все вопросы.
— Хватит философствовать! — смеясь, говорит девушка, которая, кажется, читает его мысли. — Просто наслаждайся моментом.
Сильвен про себя повторяет: «Наслаждайся моментом…»
О да, она права: сейчас он в настоящем, реальном мире. И в истинном времени.
Нет необходимости планировать что-то на будущее, ставить конкретные цели, разрабатывать порядок действий для их достижения… Любое действие здесь спонтанно, ничем не обусловлено. Все видится в настоящем, в совершенной неподвижности картины, полностью законченной и покрытой лаком. Не нужно ни стремиться в будущее, ни сожалеть о прошлом. Все «здесь и сейчас». Застывшее в вечности настоящее…
Это ярко сияющее солнце никогда не сдвинется с места. И кроны тысяч деревьев никогда не шелохнутся… Таким, как сейчас, все это будет вечно.
Вдруг девушка порывисто обнимает Сильвена и прижимается губами к его губам. Он замирает от этого прикосновения, последний раз взглянув на город, который теперь кажется лишь светлым крошечным островком в океане зелени…
Одни. Они одни. Счастливые пленники момента и самих себя.
Мира больше не существует. Реальна лишь эта чувственность: прижимающееся к его телу тело девушки, ее ниспадающая на ступеньки длинная юбка, ее грудь в глубоком вырезе платья, ее волосы, в беспорядке рассыпавшиеся по плечам… Легкие золотистые пряди иногда касаются лица Сильвена…
— Смотри, ангел мой, смотри! — шепчет она.
Платье соскальзывает на ступеньки, и теперь она полностью обнажена. Ее кожа гладкая и матовая, словно кожура экзотического фрукта; от всего ее тела исходит ощущение какой-то невероятной, растительной чистоты. Рука девушки скользит по телу Сильвена, словно ветвь папоротника. Ее ноги, переплетенные с его ногами; ее шея, грациозная и крепкая; ее глаза, огромные как мир; ее полные розовые губы; ее язык, чье прикосновение опьяняет, — все это словно переполнено семенем. Это образ вечной весны, агрессивно-чувственной.
Их тела сливаются в одно.
Сильвен буквально впивает ее, словно дышит ею.
Как всякий раз, когда он оказывается в этом мире, у него появляется ощущение, что наконец-то он живет по-настоящему — полнее, чем когда-либо.
Удовольствие нарастает, нарастает…
Глаза сильфиды неотрывно смотрят в его глаза, словно прося его не моргать, не отводить взгляд…
Все должно произойти здесь и сейчас, и они должны быть единым целым…
И в тот миг, когда Сильвен наконец изливается в нее и в изнеможении наваливается на ее трепещущее тело, — ее, как молния, пронзает судорога наслаждения, и девушка кричит. Этот крик поднимается к самому солнцу, а эхо его еще долго звучит в самых глубинах необъятного леса.
Это эхо: всегда то же самое.
Этот лес: всегда тот же самый.
И эта женщина… кто же она?
Иногда она принимала облик Габриэллы. Иногда — других женщин, которых Сильвен видел наяву, во сне или в воображении…
Но сегодня он ее не узнавал.
Да, он не знал ее — но прежде никогда еще не испытывал ничего подобного.
И вот картины снова превратились в обычные полотна — Жервеза включила свет.
— Еще немного сока, дорогая?
— Не сутулься, моя принцесса.
Воистину, родители — изобретение дьявола! Животные выше человека в том смысле, что живут кланами. Отдельно взятая семья — это чисто человеческое извращение.
Я уже готова была снова спуститься в колодец, оставалось только взять резиновые сапоги и карманный фонарик. Так нет же! Именно этот момент родители и выбрали, чтобы вернуться с другого конца света!
«Куколка моя», «моя малышка», «наш маленький лесной гений», «наш тропический вундеркинд»… Ох, как же меня достало это материнское сюсюканье!
Да еще эти поцелуи, поглаживания по голове и прочие телячьи нежности — все, что я ненавижу!
Средиземноморский темперамент моих родителей (они познакомились в Марселе, еще до того, как отец перебрался в Париж зарабатывать деньги) всегда встречал в моем лице неприступный бастион.
Не оттого ли они решили путешествовать по миру и видеться со мной лишь во время недолгих перерывов между поездками? Может быть, им не хотелось постоянно видеть перед собой ребенка, так на них самих непохожего? И потом, между нами всегда витал призрак Антуана, моего младшего брата, умершего в возрасте одиннадцати месяцев от менингита. Мне тогда было восемь лет, и я помню, что
после этого события окончательно заморозились отношения между мной и родителями — если вообще они когда-то были, эти «отношения»…Конечно, я буду вечно признательна родителям за то, что они фактически подарили мне «Замок королевы Бланш» и все эти электронные штучки. Установившееся с того момента равновесие между моей «свободой взаперти» и их непрерывными путешествиями составляет основу нашей «семейной жизни»…
Но остаются еще приезды родителей… Для меня это всегда мучение.
Обычно они — как сегодня — приезжают без предупреждения, надеясь сделать мне сюрприз.
Каждый раз я читаю в маминых глазах разочарование и беспомощность женщины, которая чувствует, что не справляется с материнскими обязанностями. Она меня не понимает. И никогда не понимала. Впрочем, она вообще мало что понимает; все ее представления о жизни взяты из карманных романчиков. Она и сама пишет такие, не решаясь, впрочем, отсылать их издателям. После смерти Антуана это стало для нее некой терапией. Сколько этих романов хранится у нее в секретере? Данный предмет меблировки отец, со свойственным ему презрением к «бумагомаранию», называет «кладбищем недоношенных шедевров». Довольно сомнительная метафора, заставляющая маму лишний раз страдать при мысли о том, что все, созданное ею физически и духовно, умирает — за исключением одной лишь меня.
Бедная мама. Вот и сейчас она сидит за столом с совершенно похоронным видом, почти не притрагиваясь к своему утиному филе.
И с чего предкам вздумалось выбираться из дому и идти ужинать в ресторан? Чтобы демонстрировать свое молчание уже не только друг другу, но и окружающим? Зачем понадобилось в одиннадцать с лишним вечера тащиться в этот «Баскский трактир»? Хорошо хоть, что он всего в двух шагах от дома…
Ресторан уже закрывался, и отцу пришлось настаивать:
— Мы не доставим вам хлопот — закажем что-нибудь попроще…
— Но, месье Пюсси, шеф велел закрываться… он сам уже ушел!
— А я думал, это вы — шеф.
— Ну, хорошо… только ради вас! Садитесь вон за тот столик, у стены.
Мне не нравится это заведение — здесь слишком жирная еда.
К тому же — без сомнения, из-за недавних терактов и похищений детей — здесь нет никого, кроме нас, и от этого наше общее молчание еще более тягостно.
Официант, составляя счет у себя за стойкой, иногда поглядывает на нас; наконец неуверенным тоном он спрашивает:
— Все в порядке, месье и дамы?
— Да-да, — отвечает мама почти шепотом, не поднимая глаз от тарелки.
Затем, обращаясь к отцу, официант неожиданно добавляет:
— Ваша малышка становится все больше похожей на вас, месье Пюсси.
— А… да.
Итак, мы ужинаем в полном молчании, каждый погружен в свои мысли. Скорее бы домой!
Я, пробормотав пару раз что-то в ответ на вопросы матери, мысленно пытаюсь вновь проанализировать всю имеющуюся у меня информацию и разгадать стратегию Маркомира.
У меня предчувствие, что совсем скоро я узнаю больше…
Мама вздрагивает.
— Что такое? — спрашивает отец.
Мама, уже закончившая ужин, тихо отвечает:
— Эти люди за стеной… они так кричат…
Глаза ее наполняются слезами. Она всегда на грани слез, с тех пор как врачи ей объяснили, что у нее депрессия.
Я прислушиваюсь. К основному залу «Баскского трактира» прилегает отдельный кабинет — для частных собраний, банкетов и прочего в таком Роде.
Отец напрасно говорит мне: «Не подслушивай, Тринитэ!» Уловив пару слов, я, напротив, начинаю прислушиваться внимательнее, и мой интерес все нарастает.
Собравшиеся постоянно повторяют слова «ключ» и «ультиматум».
Когда кто-то произносит фразу «похищения детей», я замираю.
Затем дверь кабинета открывается, и я уже отчетливо слышу:
— Маркомир опасен!
Эти слова произносит, оборачиваясь к собравшимся с порога, женщина лет шестидесяти, в черном деловом костюме, поверх которого наброшен пестрый разноцветный шарф.
— Подземные карьеры могут стать логовом для таких людей, как он, — добавляет она. — Какова бы ни была роль этого «гуру», я хочу знать о нем больше… но при этом нельзя тревожить поли…
Она осеклась: видимо, думала, что ресторан пуст, — и только что заметила нас.
Неожиданно лицо отца расплывается в улыбке, он встает из-за стола и направляется к женщине со словами:
— О, здравствуйте, мадам Массон! Как поживаете?
Глава 28
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Жервеза, слегка подталкивая сына к двери картинного зала.
Сильвен еще не полностью пришел в себя. Он растерянно моргал, словно только что проснулся, и недоверчиво оглядывался по сторонам. Все снова стало нормальным: была ночь, и он с матерью находился на последнем этаже огромной Галереи эволюции. В метре от него, возле ведущей в картинный зал двери, за стеклянной витриной навеки застыли трое волков в угрожающих позах.
— Как я себя чувствую?.. — машинально повторил он и, ощутив легкое головокружение, невольно оперся рукой на витринное стекло, оставив на нем отпечаток повлажневшей от волнения ладони. — Примерно как человек, вернувшийся из очень долгого путешествия…
— А можно поподробнее?
Жервеза была такой же, как всегда, — властной, уверенной в себе. Она, провернув два раза ключ в замке, закрыла массивную дверь, ведущую в картинный зал, и замаскировала ее широким полотнищем, абсолютно совпадавшим по Цвету со стеной.
— Я… я был внутри картин, — отвечал Сильвен, не переставая осматриваться с таким удивлением, словно заново открывал для себя окружающий мир.
При этих словах Жервеза слегка напряглась. Несмотря на то что ее реакция была почти незаметна, Сильвен все же уловил ее, и это его окончательно пробудило. Картины увели его далеко из этого мира, но теперь он вернулся с небес на землю. Обретя прежнюю ясность мышления, он тут же напомнил себе, что не должен выдавать матери свою тайну.