Тайна «Красной Москвы»
Шрифт:
Стасик задал вопрос про своего отца и даже собирался участливо уточнить, не является ли он «козлом». Но не успел.
— Никогда не спрашивай меня о нем! — истерично закричала мама.
Она выхватила декоративные пластмассовые цветы, стоявшие в вазочке, и яростно хлестнула Стаса по лицу. Пластиковый цветок повредил ему глаз, и еще долго окружающая действительность виделась Стасу в зыбком дрожащем тумане.
В общем, с мамой все было плохо и сложно.
Ровесники и ровесницы, обласканные родителями, казались Стасу существами с другой планеты.
Зато у него были запахи.
Он улыбался, вдыхая аромат нагретой солнцем лакированной шкатулки из сандалового дерева, радовался хрустально свежему воздуху после дождя; различал нюансы в ароматах цветущих яблонь возле дома и рядом с детским садиком.
Женщины, пользовавшиеся духами, заставляли его мелко-мелко втягивать ноздрями воздух. Ароматы парфюма казались Стасу чем-то невероятно прекрасным, сказочным, праздничным.
У мамы духов никогда не было. Она вообще практически не пахла. След шампуня, легкий аромат мыла, запахи кожи и волос — все это было таким прозрачным, акварельным, безжизненным, тревожным.
Стасик, хранящий в памяти запахи множества людей и умеющий их мысленно воспроизвести, терялся, понимая, что запах родной мамы ему практически не знаком.
Единственная ассоциация с запахом матери — запах смерти.
Почувствовал его Стас совершенно внезапно и неожиданно. Через дверь детской комнаты вдруг стал литься, как проливной ливень, сладковатый удушливый аромат с яростными едкими следами мочи и кала. Он шел слоями, словно капустные листья. Когда вдруг обнажилась «кочерыжка», запрятанный под сладкими покрывалами стержень, состоящий из горьких нот полыни, истлевшей древесины и душной магнолии, Стасику стало невообразимо страшно.
Он упал на постель, забрался с головой под одеяло, зажал нос пальцами, но ливень тревожного запаха скоро проник и в это убежище.
Понимая, что произошло что-то страшное, Стасик отбросил одеяло, встал с постели и пошел в мамину комнату.
Мама висела на люстре, лицо ее было синим, вывалившийся изо рта язык — черным. А еще она обмочилась и обкакалась. Стасик потрогал мамину руку — и вздрогнул от ее ледяной неподвижности.
Все происходящее воспринималось как-то очень странно, со стороны.
Стасик видел маму, висящую на люстре, себя, стоявшего рядом, и понимал, что в голове этого самого Стасика роятся бессвязные лихорадочные мысли.
Тот мальчик думает, что, наверное, ему надо что-то делать. Глупо стоять вот тут, рядом с уже давно мертвой мамой. Но что именно надо делать — понять никак не получается…
Так и не решив, что предпринять, Стасик вернулся в свою комнату, забрался в постель, накрылся с головой одеялом и долго плакал. Соленые слезы разъедали кожу, создавая болезненно-завораживающий аромат. А потом Стасик уснул и проснулся от резкого запаха котлет и тушеной капусты. Он открыл глаза, увидел стоящую возле его постели пожилую полную женщину в длинной серой кофте (от кофты и шли насыщенные запахи кухни).
Женщина всхлипнула, неловко погладила Стасика по голове шершавой ладонью.
— Вот и отмучилась твоя мамка, — пробормотала женщина, и по ее покрасневшему морщинистому лицу побежали слезы. — Не было у нее счастья. Снасильничали ее. К соседу нашему сын приехал, Володька. А мама твоя Сережку Малышева любила, из армии его ждала. Но тот подонок, папашка твой, отказа никогда не знал. А когда дочь моя бедная поняла, что понесла — аборт уже поздно было делать. Так и мыкалась с тобой. А у тебя одно лицо с иродом этим Володькой… Пока ты маленький был — держалась еще моя дочка, в хлопотах вся. А сейчас вот сломалась. Не смогла она с этим жить. И с тобой не смогла… Стасик, ты пойми — я одна тебя не потяну. У меня пенсия маленькая, ноги больные. Родни нет у нас. Придется в детский дом тебя пристраивать. Не обижайся, пожалуйста. Просто другого выхода я не вижу…
Он слушал всхлипывающий голос, деталей не понимал. Ясно было только одно — ничего хорошего с маленьким Стасиком больше уже не случится…
… — Лика? Вы живы? — едва слышно бормочет Орехов.
Я с облегчением выдыхаю.
Стас, похоже, уже начинает воспринимать действительность. Он узнал меня, галлюцинации отступили. Может, продержится до приезда врачей?!
Блин, с нашими московскими пробками «Скорая» едет вечность…
— Я виноват перед вами, наверное. Простите меня. Но в этой жизни — каждый сам за себя, — бормочет парфюмер, облизывая пересохшие губы.
— В чем вы виноваты?
— Я вас предал. Воспользовался вашей доверчивостью. Вы простите меня? Моя бывшая жена права: я не умею думать о других, только о себе. Так уж получилось. Простите меня, пожалуйста…
Глаза Орехова буквально впиваются в мои, словно бы пытаясь рассмотреть в них прощение.
За что мне его прощать?
Пугают меня подобные разговоры.
И где же, в конце-то концов, эти врачи?!.
…Про то, что детский дом кажется ему раем, Стасик предпочитал помалкивать. Один раз сказал, что очень тут ему нравится в сравнении с жизнью вместе с мамой — мальчишки дождались ночи, прокрались в спальне к его кровати, заткнули рот подушкой и отметелили.
— Лучше родных родителей никого нет!
— Меня мама домой заберет!
— А меня усыновят! В детдоме не может быть хорошо, ты понял?!
Они били его, выкрикивали сокровенные мечты и надежды, а Стасик с изумлением принюхивался.
Сердясь, мальчишки выделяли странный свеже-сладкий запах. Он не имел ничего общего с резкой кислостью застарелого пота, он не напоминал терпкость свежевспотевшей кожи. Пожалуй, Стас даже был готов потерпеть тумаки подольше, чтобы окончательно понять и запомнить, как пахнут злоба и ярость.
Бабушка никогда не навещала Стаса. И он скорее был рад этому факту, чем расстроен. Бабуля работала в заводской столовой, и в ее одежду намертво въелись запахи кухни, вызывавшие у Стаса мучительную мигрень.
Детдомовские дети ходили в школу, расположенную в соседнем дворе.
Учился Стас плохо. Ни литература, ни математика его не интересовали. Изучив запахи в кабинетах (больше всего ему нравилось, как пахнет в кабинете труда — канифолью, металлом, свежим деревом), Стас все уроки напролет составлял свои, как он мысленно выражался, «ароматные букеты». Добавлял к прохладному струящемуся аромату бутона белой розы немного ландыша и жасмина, потом анализировал: раскроет или, наоборот, затушует композицию нота растертой мяты или терпкой ванили.