Тайна леди Одли

Он сидел, все еще не в силах поверить, что небывалое случается, не в силах привыкнуть к новой надежде, свет которой так резко и внезапно брызнул ему в глаза.

— Расскажите мне все! — воскликнул он. — Ради всего святого, расскажите все до мелочей: только так я смогу понять, что произошло в тот роковой день!

— В сентябре прошлого года я работал на ферме у Аткинсона, — начал Люк Маркс. — Я помогал ему скирдовать последнюю пшеницу. Самый короткий путь от его фермы до матушкиного дома — через луга, что тянутся за особняком Одли-Корт. Вот я и приноровился ходить там, а Фиби частенько поджидала меня, стоя у садовых ворот — тех, что невдалеке от липовой аллеи. Она выходила, чтобы чуток поболтать со мной, потому что знала, когда я возвращаюсь с работы. Иногда мы встречались в самом доме, и тогда я пробирался по сухому рву, что тянется между лугами и огородом, и приходил в комнату для слуг. Там я пропускал стаканчик-другой эля, а иногда перехватывал что-нибудь из еды — как придется.

Не знаю, что делала Фиби в тот вечер, седьмого сентября, но этот день я запомнил потому, что за мои труды фермер Аткинсон заплатил мне сполна, и потому, что за те денежки я должен был подписать какую-то бумагу. Так вот, я не знаю, что делала она, то есть Фиби, в тот вечер, но в воротах, что у липовой аллеи, она меня не встретила, и я решил кружным путем перейти на другую сторону сада, спрыгнул в сухой ров и пошел по нему, потому что всенепременно хотел повидаться с Фиби и предупредить ее, что со следующего дня буду работать совсем в другом месте, на ферме неподалеку от Челмсфорда. Я уже был на полпути между фермой Аткинсона и Одли-Корт, когда часы на церкви в Одли пробили девять вечера, а когда я дошел до огорода, было уже, я полагаю, четверть десятого.

Я прошел через огород и направился в липовую аллею. Самый короткий путь до людской — через кустарник мимо пересохшего колодца. Было уже довольно темно, но я там ходил не раз, к тому же окно людской ярко светилось в темноте, так что сбиться с пути было никак невозможно.

В тот момент, когда я проходил мимо колодца — близенько так проходил, — рядом раздался стон; стонал человек, лежавший где-то в кустах. Привидений я не боюсь — я вообще, можно сказать, ничего не боюсь, но тот человек стонал так, что у меня душа ушла в пятки. С минуту я стоял ни жив ни мертв, не зная, что предпринять. Но человек снова застонал, и я, раздвинув ветки, бросился на звук.

Там, под лавровыми деревьями, я нашел незнакомого мужчину. Мне показалось, что у бедняги не все в порядке с головой, и я решил, приподняв за воротник, втащить его в дом. И тут он, не поднимаясь с земли, схватил меня за руку и, насколько я мог разглядеть в темноте, взглянул на меня серьезно-серьезно и печально-печально — взглянул, значит, и спросил, как меня зовут, кто я и зачем иду в Одли-Корт.

По тому, как он говорил, я понял, что это человек не простого звания, а джентльмен, и поскольку он был со мной вежливым и не чванился, я ему также отвечал уважительно.

«Мне нужно уйти отсюда, — сказал он, — но так, чтобы меня не видела ни одна живая душа. Я лежу здесь с четырех часов дня, у меня почти не осталось сил. Мне нужно уйти отсюда, но запомните, никто не должен меня видеть».

Я сказал ему, что это нетрудно устроить, но про себя подумал: может, то, что я по первости решил насчет его головы, я подумал правильно, потому что при таких муках только чокнутый беспокоится о том, чтобы исчезнуть незаметно.

«Не могли бы вы помочь мне перебраться куда-нибудь в другое место, где я мог бы переодеться в сухое, — спросил он, — но, — повторил он, — сделать это незаметно».

К тому времени он уже нашел в себе силы приподняться и сесть, и я заметил, что правая рука у него висит свободно, и всякий раз, когда он ее задевает, он морщится от боли.

Я показал на руку и спросил, что случилось.

«Сломана, друг мой, сломана, — тихо ответил он. — А потом, обращаясь не столько ко мне, сколько к себе, добавил: — Разбитые сердца и сломанные руки заживают не скоро».

Я сказал ему, что могу отвести его в дом моей матушки, где он обсушится, обогреется и поест.

«А она сможет сохранить все в тайне?» — спросил он.

«Сможет, — ответил я. — Если нынче вечером вы ей выложите все государственные тайны, какие знаете, к завтрашнему утру она забудет их начисто».

Ответ мой, похоже, его устроил. Он встал, но тут же навалился на меня, потому что был страшно слаб и ноги его почти не держали. Поддерживая его, чтобы он не упал, я почувствовал, какой он мокрый и грязный.

«Где это вас так угораздило? — спросил я его. — Вы, часом, не из местного пруда выбрались, сэр?»

Он ничего не ответил, похоже, даже не услышал вопроса. Когда он встал на ноги, я увидел, что джентльмен ладно скроен, выше ростом и шире меня в плечах.

«Отведите меня к своей матушке, — попросил он, — и дайте переодеться во что-нибудь сухое. Я вам хорошо заплачу за труды».

Я знал, что ключ от ворот всегда оставляют в замке, и повел джентльмена к калитке, уверенный, что этой дорогой мы выберемся отсюда наверняка.

Так оно и вышло. Бедняга еле переставлял ноги. Я повел его через луга и привел в дом к матушке, зайдя не с улицы, а со стороны огородов, а поскольку время было куда как позднее, его, как он того желал, в наших местах не видела ни одна живая душа. А потом матушка разожгла огонь и подогрела ему ужин, приготовленный для меня.

Только сейчас, сидя у огня, я разглядел его как следует. Нет, ей-богу, впервые в жизни видел я человека в таком… Даже не знаю, как сказать. Я уж говорил, что был он весь в грязи и зеленой тине, так мало этого, руки у него были сплошь исцарапаны и страшно кровоточили, и кожа с них была сорвана в нескольких местах.

Я начал стаскивать с него одежу, и он подчинился мне, как малое дитя. При этом он все сидел и смотрел на огонь и тяжко вздыхал, будто сердце его было готово вот-вот разорваться от горя. Видать по всему, он даже не соображал, где находится, и не видел нас, и все смотрел и смотрел прямо перед собой, и только беспомощно болталась его сломанная правая рука.

Глядя на его руку, я понял, что дело дрянь, и хотел было послать матушку за доктором Доусоном, но бедняга тут же пришел в себя и начал кричать, что никакого доктора ему не нужно, потому что он хочет, чтобы о том, что он побывал у нас, знали только мы двое.

Тогда я сказал, что пойду куплю для него бренди, и он согласился. Я отправился в пивную, и, когда пришел туда, было около одиннадцати, а когда вернулся домой, часы пробили одиннадцать.

Бренди оказался очень кстати, потому, что джентльмена трясло так, что аж зубы стучали. Мне пришлось силой разжать ему челюсти, прежде чем я влил ему в глотку спиртное. Он сделал несколько глотков, затем его разморило, и он, сидя тут же, у печи, начал клевать носом. Тогда я сбегал и принес одеяло. Я набросил его на джентльмена, и отвел того наверх, и уложил его спать на складную кровать. Матушку я также отправил спать, а сам сел у камина и, не давая огню потухнуть, присматривал за джентльменом до самого утра.

Проснулся он внезапно и тут же заявил, что ему беспременно, прямо сейчас нужно отправляться в путь.

Уж я его уговаривал и так, и эдак, но он стоял на своем, и я надел на него его одежку, которую высушил и вычистил, пока он опал. Он был бледен, на лбу здоровенная ссадина, и я умыл ему лицо и перевязал ему голову носовым платком. Он с грехом пополам напялил на себя пиджак, застегнул его у горла и оставил правый рукав пустым, потому что не смог продеть в него сломанную руку. Все, что на нем было, висело, как на пугале. Он поминутно охал и стонал, а синяков да ссадин на нем было — просто страсть! И все-таки он решил идти, и я не посмел его удерживать.