Тайна реки Семужьей (др.изд.)

–  …Хочешь ее припугнуть, а она, дьявол, как шарахнет словечком. По ушам! Веришь - нет, мне этот ржавый пистолет руки жег.

–  Но вы же его так и не выпустили из рук?
– вставил Долгушин.
– Этот… ржавый пистолет?

–  Не выпустил. Точно. А теперь сами скажите, куда я мог его девать? Куда? Выбросить?
– продолжал он с какой-то страстной убежденностью.
– Спросили б у меня сегодня: где пистолет? Ответил бы я: забросил в море. А вы записали бы в протоколе: скрыл оружие. Не поверили б, что пистолет-то был калека.

–  Возможно, - сдержанно ответил Долгушин.

– Возможно…

До поры до времени он избегал задавать вопросы, которые могли бы насторожить допрашиваемого. Обличающих фактов у следователя было мало. Признания преступника, не подкрепленные уликами, на суде стоят немногого: откажется он в процессе судебного разбирательства от своих показаний - и обвинение рассыплется прахом. В результате - «следовательский брак».

Вот почему Долгушин не спросил даже, почему преступники захватили новоселов и увели их на Дикий Берег.

Заговорил об этом сам Барбос. Зачем «малыши» впутались не в свое дело? Сазонов хотел силой увести их подальше от Семужьей и направить в поселок. Ну, а как прыгнул парень в пропасть… растерялись все. Думали - расшибся. Тогда Сазонов и предложил отвести захваченных новоселов в свое подводное убежище - в пещеру. Если б дело обернулось плохо - оказались бы новоселы в положении сообщников. Народ они в поселке новый. Обычно приезжие, особенно молодежь, первым делом бросаются на семгу. Тогда и показания сбежавшего парня (если б он спасся) выглядели бы, как оговор обиженного сообщника.

«Но ведь ты уже попался, - отметил про себя Долгушин.
– Однако ничего доказывать не собираешься. Наоборот, очень уж легко признаешь все свои провинности».

Долгушин помнил предупреждение старших товарищей: «сомнения следователя к делу не подколешь», а потому дал Барбосу выговориться и приказал Суфрину ввести в комнату Немого для очной ставки.

–  Раскололся!
– злобно бросил Немой, услышав признания Барбоса.

–  А чего филонить?
– легко, с какой-то подкупающей грустинкой в голосе ответил Барбос.
– Попали? Надо рубить концы. При окончательном расчете учтут чистосердечное раскаяние. Отломят на годик меньше… и хорошо.

–  А милицейские фуражки?
– спросил Долгушин.
– Оружие? Это что, тоже было необходимо для хищения семги?

–  Фуражки?
– Барбос уставился на следователя своими неживыми глазами, словно удивляясь его непонятливости.
– Так это же для уважения. Увидит нас кто в милицейских фуражках - и никакого подозрения. Все законно!

–  А оружие?
– напомнил Долгушин.
– Тоже для уважения?

–  Какое это оружие, товарищ начальник! Видимость, а не оружие. Для формы только и таскали его. Сколько лет пролежало оно в пещере. Пистолет… раковина на раковине. Выстрелить из него боязно было.

–  Но все же это пистолет, - постепенно переходил в наступление следователь.
– Он стрелял!

–  Стрелял!
– Барбос развел руками и обернулся к Немому и Суфрину, словно призывая их в свидетели творящейся несправедливости.
– С первого выстрела разнесло его. Вы же видите, что осталось от пистолета!

–  В кого вы стреляли?
– продолжал вести свою линию Долгушин, не отвечая на вопрос Барбоса.

–  В воздух. В воздух выстрелил! Для острастки. Сидеть-то в лагере никому не хочется.

Барбос с приоткрытым огромным ртом и глубоко запавшими пустыми глазами выглядел простоватым. Но кто знал, что таилось за этой внешней простоватостью. Долгушин был молод. Меньше года работал он следователем. Но и ему приходилось видеть - и особенно слышать от более опытных товарищей о преступниках, которые подобно умелым актерам неделями играли придуманную заранее роль, пока не удавалось уличить их и припереть к стене.

Долгушин отпустил Барбоса и Немого, когда ночные тени от домов и изгородей значительно укоротились.

Первый допрос не оставил у Долгушина цельного впечатления. Следователь устало облокотился на стол и запустил обе руки в длинные светлые волосы. Не хотелось даже, против обыкновения, перелистать протоколы. Особенно удивляло Долгушина, что Барбос и Немой не договорились об общей линии поведения на допросе. Каждый из них держался со следователем по-своему, хотя в пути они могли без труда сговориться. Взяли их люди неопытные. Немало промахов допустили они при личном обыске, осмотре пещеры и в пути к погосту.

Но Долгушин не знал, что всю дорогу от Дикого Берега и до самого погоста Наташа и Володя держались возле Барбоса и Немого, следили за каждым движением преступников так же зорко, как совсем недавно сам Барбос не спускал с них глаз. Да и в погосте Прокофий Суфрин, как и обещал, «проявил заботу» и предусмотрительно посадил задержанных в разные сараи - не дал им сговориться.

Долгушин взял авторучку и в конце протокола четко вывел:

«Осмотреть место преступления и допросить там обвиняемых повторно»…

Не успел он закончить фразу, как в дверь постучали. Стучали настойчиво, даже требовательно.

Долгушин поднялся, недоумевая, кто мог явиться к нему без вызова в предутренний час.

–  Войдите, - пригласил он.

Вошла Наташа. По усталому лицу девушки видно было, что привело ее к следователю серьезное дело. Не ожидая вопросов, она рассказала о появлении в погосте человека, похожего на Сазонова.

–  Напрасно вы не проверили, кто это!
– сказал Долгушин.
– Надо было сразу ко мне прийти.

–  Я пришла, - ответила Наташа, - правда, с опозданием. Меня не пропустил к вам милиционер. Я ждала в коридоре. Даже выспаться успела. На подоконнике.

Долгушин неловко замялся. Он сам строго-настрого приказал Суфрину никого не пропускать к нему, пока не кончится допрос. Жители погоста любили потолковать с новым человеком, особенно с «начальником». Они считали, что «начальник» должен знать все: будет ли запрещена атомная бомба, привезут ли в магазин инкубаторных цыплят, почему не хватает кровельного материала и многое другое. Мог кто-либо из них, несмотря на позднее время, забежать на огонек в клуб. А выпроводить самолюбивого и обидчивого саама или ненца нелегко. Допрос затянулся.