Тайна Санта-Виттории

— Куда же подевались настоящие итальянцы? — вырвалось у него, но никто его не слышал, а если и услышал, то не откликнулся.

— Именно так я и собираюсь поступить. Когда они придут, у меня весь нос будет в масле, — сказал Бомболини.

Когда генератор набрал достаточно энергии, Лонго подключил его к насосу. Сначала — первые две-три минуты — насос продолжал бездействовать, и в Большой зале воцарился ужас. Старая смазка застыла, и механизм, точно упрямый вол, не желал сдвинуться с места; тогда Лонго стал вращать колесо рукой, и мало-помалу поршень заходил— сначала нехотя, с трудом, точно змея, когда ее подталкивает палочка заклинателя, потом с каждым разом все быстрее, потом что-то забулькало, закашляло, зачихало, потом насос вдруг заухал — ух, ух, ух, ух… — и из брандспойта полилась вода. В Большой зале грянуло такое «ура», '!то его услышали по всей горе: из старинных вентиляционных колодцев звук вырвался на луга над погребами, где пасли скот, и долетел до города.

Когда старый брандспойт прорывала вода — что случалось довольно часто, — опять-таки Лонго чинил его. Он посылал мальчишек наверх, в виноградники, и они возвращались с виноградными листьями и лозой, которыми перевязывали прорванные места в износившейся старой ткани брандспойта, словно накладывали повязки на рану, чтобы остановить кровотечение.

Под конец Лонго вышел из погребов и сел на припеке рядом с Бомболини.

— Все будет в порядке, — сказал Лонго, — Через час в первом погребе не останется ни капли воды.

Бомболини встал, взял Лонго за руку и долго тряс ее, а потом расцеловал его в обе щеки.

— Он говорит, что все будет в порядке, — объявил он Витторини.

— Да, я слышал. Все будет в порядке. Тут из погребов вышел Старая Лоза.

— Умно ты это придумал, — сказал он Лонго, — виноградные листья взять. Виноград, значит, спасает виноград. Это правильно.

— Значит, все будет в порядке, — сказал Бомболини.

— Да, все будет в порядке, — сказал хранитель вина. Вот теперь Бомболини мог отправиться назад в Санта-Витторию, и ему казалось, что еще никогда в жизни не чувствовал он себя счастливее, чем сейчас.

* * *

Туфа, как и все тут у нас, проснулся вместе с солнцем, а раз солнце взошло, то оставаться в постели он уже не мог. Ему очень хотелось полежать еще рядом с этой женщиной, но он слышал шум на площади, слышал, как волы спускаются вниз по проулкам, и понимал, что надо вставать. Но не успел он принять это решение, как почувствовал, что Катерина тоже проснулась, что она лежит и смотрит на него.

— Тебе надо поспать, — сказала она. — Это для тебя очень важно. Тебе надо полежать не день и не два, чтобы набраться сил.

Он рассмеялся, и она обиделась. Все время один из них смеялся над чем-то, что другому вовсе не казалось смешным.

— Ты в самом деле думаешь, что я наберусь сил, если целыми днями буду лежать тут, рядом с тобой?

— Ах, вот ты о чем. Поняла. Солдатские шуточки… Я не об этом думала.

— А почему? Ты же не знаешь, что такое стыд. Сама мне сказала.

Она улыбнулась.

— Это правда. Такая уж я от рождения. Это очень беспокоило моих учителей в школе. Они считали, что я могу попасть в страшную беду.

— Ну и как — попала ты в беду?

— Нет, конечно. Раз я бесстыжая, меня не тянуло К людям, с которыми можно попасть в беду.

— Вот потому-то ты и очутилась в одной постели со мной!

— Я и сама не знаю, почему я с тобой. Разве лишь потому, что мне так захотелось.

И она встала с постели.

— Что это ты? — удивился Туфа. — Крестьянин-то ведь здесь я. Мне и надо вставать первым.

— Я хочу приготовить нам что-нибудь поесть, — сказала Катерина.

— Моего голода едой не утолить.

— А бесстыжий-то, оказывается, ты.

— Не бесстыжий, а изголодавшийся, — сказал Туфа. Она шла к нему через комнату, а он на нее смотрел. На ней не было одежды, и это нисколько ее не смущало, а он подумал, что ни одна женщина в Санта-Виттории не пошла бы нагишом, ни одна не могла бы так вести себя.

— Какой ты прямой! — сказала Катерина. — Я не могла бы такое сказать. Я еще этому не научилась.

Он протянул руку и привлек ее к себе.

— Да, теперь я сам убедился, — сказал Туфа. — Все правда. У тебя нет стыда.

Когда они насладились друг другом, он снова заснул, и теперь уже она прислушивалась к звукам города и утра. Она села в постели и посмотрела на его форму — черную, замызганную, грязную, порванную. Надо от нее избавиться, прежде чем придут немцы. Форма без слов говорила, что пришлось вынести Туфе, и Катерина опечалилась. Она тихонько выбралась из постели, прошла в заднюю комнату и вышла оттуда с чемоданом, полным вещей, которые принадлежали ее мужу. Он оставил их здесь на случай, если придется бежать. Как это теперь могло пригодиться Туфе — одежда для улицы, одежда для работы в саду, одежда для охоты.

Вернувшись в спальню, Катерина посмотрела на спящего Туфу, и ей вдруг стало страшно. Сойдясь с ним, она снова поставила на жизнь, а в игре — сколько ты поставил, столько можешь и потерять.

За себя она не боялась — не потому, что была храброй, а потому, что была уверена: ни один мужчина не сможет оскорбить ее или воспользоваться ее слабостью. Такая красота, как у нее, отпугивает людей. Туфа тоже был красив, но его красота была другая. Своею красотой он как бы бросал вызов окружающим, и Катерина понимала, что люди такое не склонны терпеть. Она стала прибирать комнату, чувствуя, что ему это будет приятно, даже взялась подметать — она была рада, что он спит и не видит, как она орудует метлой. Когда же он наконец проснулся, то заявил, что голоден, по-настоящему голоден и теперь уже хочет не ее, а хлеба, смоченного оливковым маслом, и добрых черных маслин, и яйцо. Катерина отложила в сторону метлу и направилась к двери.

— Я тебе добуду яйцо, даже если ради этого придется продать себя, — сказала Катерина. И тотчас почувствовала, что ему неприятна ее шутка.

— Я пойду с тобой, — сказал Туфа и встал с постели; тут она впервые по-настоящему увидела его.

— Ты, может быть, отвернешься? — сказал он.

— Если хочешь.

— Здесь женщины поступают именно так. Когда мужчина встает с постели, они отворачиваются.

— Я этого не знала, — сказала Катерина.

— Вообще-то ничего плохого тут нет, — сказал Туфа.

— Ну, я теперь всегда буду отворачиваться, — сказала Катерина. Но она все-таки видела его, и он оказался как раз таким, как она ожидала. Родись он богатым, про него, наверное, сказали бы, что он прекрасен, что любой скульптор был бы счастлив лепить с него. Но время не прошло мимо Туфы. И на теле его остались следы, которыми жизнь метит красоту, стараясь уничтожить ее, довести до обыденного уровня. Тело его кое-где было слишком мускулистое, слишком развитое. Плечи были тяжелые, со вздутыми от физической работы бицепсами, на руках отчетливо проступали вены, а запястья утолстились, и кожа загрубела от солнца, ветра и пота. Торс же у него был худой, жилистый, твердый. Однако ничто не могло свести на нет его красоту — особенно хороши были глаза и черты лица Туфы.