Тайна Санта-Виттории

— И с другим тоже не все в порядке, — сказал фельдфебель Трауб. Туфа в это время разговаривал с Роберто, который пытался заставить нас идти в ногу. — У него руки как у девушки.

Это наблюдение было оставлено капитаном фон Прумом без внимания. У него самого были такие же руки, как у Роберто, и он вовсе не считал, что они чем-то не годятся для мужчины. Просто это были руки, которые никогда не собирали винограда под холодным осенним дождем, не складывали навоза в кучи, не протягивали проволоки для лозы, не стирали белья в холодной воде с мылом, изготовленным из нутряного бычьего сала и крепкого щелока. Зато женщины с завистью поглядывали на руки Роберто и капитана фон Прума.

Жители Санта-Виттории, может быть, и не захотят в этом признаться, да уж что тут греха таить — когда немец проходил у нас по улицам, наши женщины, хотя и не смотрели ему в лицо, однако провожали его взглядом и мысленно раздевали. Сдирали с него одежду, как шкурку с апельсина, и прямо-таки пожирали его глазами. Он был такой чистенький — совсем не то, что наши мужчины, — такой чистенький, и такой беленький, и такой розовый и белокурый, и казалось, что кожа у него прохладная, не потная, и весь он прямо так и сверкал, ну совсем как форель, когда она вся серебрится, стоя в прозрачной воде ручья. Кожа у наших мужчин своим красно — кирпичным цветом напоминает медные кастрюли, и на ощупь она жесткая, как невыделанная шкура. А из шерсти, которая растет у них и на ногах, и на руках, и на груди, можно сделать неплохую скребницу для буйвола. Возможно, конечно, что наши женщины все же предпочли бы лечь в постель с каким-нибудь волосатым медным горшком просто потому, что это что-то свое, привычное, но вполне возможно также и то, что в мечтах каждая из них хотела бы хоть разок попробовать с таким беленьким, чистеньким и мягким, как фон Прум. Это не имеет никакого отношения ни к войне, ни к патриотизму. Это проистекает просто оттого, что в нашем городе, где каждый знает каждого как облупленного, где даже любая курица известна всем и имеет свою кличку и может стать предметом разговора, появление на улицах такого невиданного существа, как капитан фон Прум, не могло не возбудить самого жгучего любопытства. Признаться вам, наши женщины только о нем и говорили первое время.

— Я бы не легла с ним, ты понимаешь, но все же, знаешь ли, любопытно. Интересно все же, что бы ты почувствовала, наверно, это как-то по-другому, понимаешь?

И к этому нужно добавить еще одно: в Италии все мужчины нарушают верность, потому что, как хорошо известно каждому итальянцу, все итальянцы по природе своей и от рождения самые непревзойденные любовники на всем свете.

Из этого, само собой разумеется, вытекает, что раз все мужчины таковы, то все итальянские женщины, наоборот, отличаются верностью. Женщину, уличенную в неверности, можно убить, и ни одна рука не поднимется на ее защиту, потому что она совершила великий грех, совершила самое тяжкое из преступлений — обесчестила мужчину. А затем и соблазнителя может постигнуть кара, и иной раз его тоже могут убить, чтобы восстановить честь того, кого он сделал рогоносцем. Если самому рогоносцу не под силу справиться с этим делом одному, ему помогут братья, и все его родственники, и даже весь район города, в котором он живет, потому что честь должна быть восстановлена любой ценой. Ну, а поскольку женщинам не разрешается Даже смотреть на других мужчин, то вполне понятно и естественно, что они, конечно, на них смотрят, и мечтают о них, и влюбляются в них на расстоянии, и раздевают их глазами, и совершают грех прелюбодеяния в мечтах.

И лишь один вопрос остается всегда без ответа: если все итальянцы — изменщики и спят со всеми женщинами в округе, как же это так получается, что все итальянки, за исключением каких-нибудь двух-трех, ухитряются сохранять верность? Либо мужчины не такие уж несравненные любовники, какими они себя мнят, либо все они — Рогоносцы; однако ни один итальянец никогда не согласится ни с первым, ни со вторым. Это великая неразрешимая загадка.

У первой гряды холмов кое-кто начал отставать от колонны. Немцы попытались навести порядок.

— А мне наплевать, где мы и что это за горы, — сказал фельдфебель Трауб. — Строевой шаг есть строевой шаг.

Однако в горах так не получалось. Солдаты в конце концов перестали подгонять людей прикладами.

— Беру свои слова обратно, — сказал Трауб. — Строевой шаг — везде строевой шаг, кроме Италии.

К полудню те, кто еще мог идти в ногу, как-то сами собой объединились, и в их движении выработался устойчивый ритм — совсем как в тот день, когда они передавали из рук в руки бутылки с вином. Глухо, размеренно звучали их шаги, и звуки, запахи как бы спаивали людей воедино — соленый запах пота, и запах кожи, и взмокших от пота плетеных корзин, и бычьей мочи, и навоза, и стоячей воды в канавах вдоль дороги, и шум реки, бьющейся на своем каменном ложе.

Народ сбежался к дороге, чтобы поглядеть на нас — главным образом cafoni, издольщики, работавшие на полях и огородах, расположенных в долине вдоль реки, — но никто не заговаривал с нами, никто не сказал нам ни слова, и мы ни слова не сказали им. Они бы все равно не поняли.

Вечером того же дня, через четырнадцать часов после того, как мы двинулись в путь по утренней прохладе, шедшие впереди начали крутой подъем по дороге, ответвляющейся от главного шоссе и ведущей через Константиновы ворота в Монтефальконе.

Это была самая трудная часть пути — мучителен был не только долгий, долгий подъем, но и последовавшая за ним встреча с людьми, которые нас поджидали. Вдоль реки уже пролетела весть о том, что жители Санта-Виттории добровольно отдают свое вино и тащат его немцам на собственных спинах. Улицы Монтефальконе были запружены народом, и такой там стоял гвалт, что нам сначала показалось, будто люди собрались нас приветствовать. До чего же мы все-таки простодушны, и как только подобная мысль могла прийти нам в голову!

Первым набросился на нас мясник. Когда мы проходили по главной улице города, он соскочил с тротуара и ринулся к нам; фартук у него был забрызган кровью, в руках он держал голову козла и кричал как оглашенный.

— Скажите мне, что они врут! — вопил он и тыкал окровавленными пальцами себе в глаза. — Скажите мне, что я вижу не то, что я вижу.

— Не обращайте на него внимания, — сказал Туфа.

— Скажите мне, ну скажите же мне! Я вам поверю! — надрывался мясник. — Ведь не могу же я поверить тому, что вижу. — Он ткнул мордой козла прямо в лицо Туфе и попытался перевернуть корзину с вином, которую Туфа нес на спине. — Италия никогда еще не рождала таких сыновей! Ни один итальянец не стал бы делать то, что вы делаете. Скажите мне, что вы не итальянцы, а греки!

Это было только начало. Слишком горько рассказывать обо всем прочем. Они плевали в нас — плевали нам и в лицо и на голову; они хватали нас за волосы и задирали нам головы вверх — чтобы все могли видеть наши лица, а мы старались глядеть куда-нибудь в сторону. Священники на улицах поворачивались к нам спиной, а один из них подучил какого-то мальчишку помочиться нам на голову с балкона семинарии. И даже итальянский солдат, состоявший на службе у немцев, прицелился в нас из винтовки.

Одна вполне порядочная с виду женщина прорвалась сквозь цепь немецких солдат, которые теперь волей-неволей вынуждены были охранять нас от нашего же собственного народа, и, подбежав к идущему впереди Туфе, схватила его за причинное место.

— Видали? — завизжала она и простерла вперед руки, повернув их ладонями вверх. — Ничего нет! — выкрикнула она. — Клянусь богом — ничего. — Она бросилась в толпу, продолжая выкрикивать: — Я там ничего не нащупала! Не мужчины они! У них там ничего нет! — вопила она.

До самой смерти нам этого не забыть. Даже потом, когда всем стало известно, почему мы так поступили, нам и тут не было прощения.

— Все равно, — говорили монтефальконцы. — Только самые последние подонки могли учинить такое.

И до сих пор, когда кто-нибудь из нашего города отправляется в Монтефальконе, он нипочем не признается там, откуда пришел.

— Из Санта-Виттории? — скажут в Монтефальконе. — А! Знаем, знаем — это тот город, где у мужчин нет того, что положено иметь мужчине. Это проверено.

И к довершению нашего стыда спасение пришло нам от немцев, и они, конечно, стали нас за это презирать.

Капитан фон Прум выслал вперед солдата, и, когда мы направляясь к железнодорожным складам, расположенным за городом, проходили через площадь Фроссимбоне куда теперь никто из нас носа показать не может, полковник Шеер вместе с другими офицерами стоял на террасе штаба. Мы промаршировали перед ним с нашим вином — теперь уже их вином — совсем, по выражению Фабио, как пленные рабы перед Цезарем.