Тайна Санта-Виттории

Часть шестая Петля затягивается

Казалось бы, это недостающее вино могло создать пропасть в отношениях между нами и немцами, заставив обе стороны с подозрением относиться друг к другу. Однако этого не произошло. Не только нам, но и немцам важно было, чтобы никакого больше вина у нас не нашлось.

Мы без конца толковали об этом друг с другом — на протяжении многих дней только об этом, снова и снова пережевывая одно и то же, подобно тому как человек, пострадавший из-за какой-то нелепости, пытается осмыслить то, что не поддается осмыслению. К примеру, мы подробно обсуждали, где, по мнению немцев, может быть спрятано вино.

— Рассуждая логически, — сказал Бомболини, — можно сделать вывод, что оно спрятано в Римских погребах. Это единственное место, достаточно большое для таких целей. Но вина-то там нет.

Затем мы стали строить догадки, для чего кому-то понадобилось говорить, что мы прячем вино, и наконец нашли ответ. Нам пришло на ум, что, видно, кто-то из оптовиков или из семейства Чинцано изменил цифры поставок вина, чтобы после войны иметь возможность предъявить претензии итальянскому или германскому правительству и потребовать возмещения за конфискованное вино, хотя, само собой, никакого такого вина и в помине не было. Это соображение выглядело настолько убедительно, что все решили: так оно и есть. И мы сразу перестали об этом говорить, потому что есть тут у нас такое поверье: ни о чем нельзя долго думать, потому как это вредно мозгам, ведь мозги — они точно пруд: если мысли в них не менять и не освежать, получится застой и они протухнут.

Тем временем война шла своим чередом, в мире происходили какие-то события, но это мало нас волновало. Санта-Виттория снова стала получать электричество на несколько часов в день — должно быть, немцы в Монтефальконе запустили электростанцию для своих нужд и не знали, как нас отключить, — поэтому радио у Витторини то и дело вдруг принималось говорить. На Речном шоссе теперь всю ночь шло движение: до нас доносился грохот машин, шедших на юг и налетавших в темноте друг на друга. Как-то перед самыми сумерками мы увидели итальянский полк, который быстрым маршем двигался в том же направлении.

— Ну, теперь война недолго протянется, — сказал Баббалуче. — Итальянцы взялись за дело.

Время от времени откуда-то издалека ветер доносил до нас уханье тяжелых орудий. Вот это уже занимало народ: ведь если придут американцы и англичане, значит, мы спасены. За нашу тайну мы уже перестали тревожиться: все считали, что мы прошли проверку и находимся вне подозрений, — ведь если бы что-то было не так, мы уже давно узнали бы об этом. Словом, мы сжились со своей тайной.

Однажды вечером случилось то, чего так опасался капитан фон Прум. Люди, работавшие в виноградниках, только начали подниматься наверх — это-то и спасло многих из них, — как налетели самолеты и сбросили на город несколько бомб. Большая часть их упала среди виноградников и повредила какое-то количество лоз — правда, не так много, — а несколько штук упало в Старом городе. Мы так и не узнали, кто нас бомбил: немцы или англичане, итальянцы или американцы. Двух или трех стариков при этом убило, а человек семь или восемь тяжело ранило. Больница в Монтефальконе была занята немецкой армией, в частности ранеными, которые поступали с юга, и Туфа превратил Дворец Народа во временный госпиталь, поставив во главе его Катерину Малатесту. Не очень-то там приятно было находиться. В помощь Малатесте дали Бомболини, который не переносил даже вида раненых, Роберто Абруцци и Анджелу Бомболини. В их распоряжении не было ничего — ни болеутоляющих, ни антисептических средств, — словом, дело обстояло крайне плохо.

— Придется тебе пойти к немцу и попросить, чтобы он добыл нам лекарства в Монтефальконе, — сказала мэру Катерина.

— Не думаю, чтобы он стал этим заниматься, — сказал Бомболини.

— А ты ему скажи, что, как комендант города, он, согласно Женевской конвенции, отвечает за здоровье и благополучие его обитателей.

— Не могу я ему это сказать.

— А ты все-таки скажи, что если он этого не сделает, то по окончании войны его привлекут к ответу как военного преступника, — настаивала Малатеста.

— Скажите ему сами. Вас он послушает, — заявил Бомболини. — Неужели вы не замечаете, как он на вас смотрит?

— Ничто не заставит меня перейти через площадь, чтобы просить немцев об одолжении, — возразила Катерина.

Тем не менее в тот же день капитан фон Прум поехал в Монтефальконе и привез почти все, что требовалось. После этого он почти ежедневно стал наведываться в госпиталь и помогать там. Делал он все быстро и умело и не боялся крови, как Роберто и Бомболини. Туфа же пробыл там всего один день, после чего исчез, потому что не мог выдержать вида страданий и криков раненых.

Капитан приходил во Дворец Народа, выполнял то, что ему поручалось, и во всем подчинялся Малатесте, и за все это время ни он, ни она не обменялись ни единым словом, которое не имело бы прямого отношения к делу. Никаких внешних признаков, указывавших на то, что капитан мало-помалу запутывается в тенетах любви, заметно не было. Но в его дневнике появились записи о Малатесте, а потом он начал упоминать о ней в письмах к Кристине Моллендорф, что уже, бесспорно, являлось признаком зарождающейся любви:

«Многое в ней достойно восхищения, но чего это ей стоит! Она принадлежит к числу так называемых женщин нового типа — женщин раскованных, о которых мы так много рассуждали до войны. Благодарение небу, эта пора прошла и канула в вечность. Избави меня бог от этих «раскованных» женщин — хвала ему за то, что существуют такие, как Вы. Можете теперь краснеть».

В другой раз он описал Кристине Моллендорф Катерину: она-де такая вся сумрачная — кожа у нее темно-оливковая, волосы черные, а брови и глаза такие темные, что даже не скажешь, какого они цвета.

«У нас таких людей нет. Впечатление они производят своеобразное и в то же время отталкивающее. Кажется, что они насквозь такие черные — и мысли и душа у них, если таковая существует, тоже черные.

Я же, видимо, неизменно предан одному идеалу: по-моему, настоящая женщина должна быть светлоглазой, золотоволосой, белотелой и нежной — и такая же у нее должна быть душа или то, что ее заменяет. И если Вы считаете, Кристина, что это описание соответствует Вашему портрету, можете снова покраснеть».

В ответ к нему теперь стали приходить письма с фотографиями. На нескольких — самых последних — Кристина представала с распущенными волосами, ниспадающими на белоснежные плечи волной спелой ржи.

На следующую ночь после бомбежки Римские погреба были превращены в бомбоубежище для жителей Санта-Виттории. Поначалу решено было, что в случае налета людей поднимут по сигналу воздушной тревоги, каждый возьмет одеяло и пойдет вниз. Но от этого плана пришлось по двум причинам отказаться. Если налет будет настоящий, то люди погибнут, прежде чем доберутся до бомбоубежища, а если не настоящий, то эти хождения с горы и на гору и отсутствие сна в такую пору, когда наливается виноград и ему нужно отдавать все силы, да к тому же вот-вот придется собирать урожай, измотают народ и выведут из строя куда больше людей, чем любой воздушный налет. В конце концов решили, что люди снесут вниз постельные принадлежности и все, что необходимо, чтобы подогреть себе пищу, и весь город Санта-Виттория будет переселяться на ночь в Римские погреба — под самый бочок к своему вину.