Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
Туфа улыбнулся.
— Почему прощай? — сказал он. — Еще полсуток в моем распоряжении.
И по сей день нам трудно поверить, что кто-то в городе мог спать в эту ночь. Но Бомболини пошел домой, лег и уснул, и Туфа, когда ему бросили на булыжную мостовую соломенный тюфяк, тоже уснул, и люди, глядевшие из окон на площадь, тоже понемногу отошли ко сну, потому что у всех был за плечами трудный день и все знали: даже когда в доме смерть, жизнь должна идти своим чередом, и, помимо Туфы, есть еще налитые соком жизни виноградные гроздья, и завтра нужно будет отдать им всего себя. Солдаты, которые стерегли Туфу, прикончили свое вино и тоже почувствовали усталость. Тихо веял свежий ветерок, монотонно и нежно журчала вода в фонтане и навевала сон, а в доме напротив фонтана немецкий
Она двигалась бесшумно, туфли несла в руке и старалась держаться в тени домов. Месяц только что народился в ту ночь, и одна сторона площади была залита слабым светом, но противоположная оставалась в тени. Какие-то старуха и старик, стоявшие у окна, потому что сон для них был равносилен смерти, быть может, и видели Катерину Малатесту, когда она пробиралась по темной улице, но не сказали ни слова. Все происходящее вокруг уже па имело для них значения, они могли лишь смотреть и ждать конца.
Выйдя на площадь, Катерина приостановилась — ей хотелось поглядеть на Туфу, но было слишком темно. Все замерло в неподвижности и молчании, слышно было лишь журчание воды, да порой доносились обычные ночные звуки: плач ребенка, призывающего к себе мать, тяжелое сопение волов где-то на одной из боковых улочек, глухое треньканье их колокольчиков, когда они шевелились во сне.
Дом Констанции был погружен во мрак, так что даже старики не видели, как приблизилась к нему Катерина. Возле двери она надела туфли — городские туфли с высокими каблуками, совсем не годные для наших мест, и затем тихонько постучала в дверь, вернее, поцарапалась в нее ногтями.
И так уж в этих случаях бывает: хотя капитан никогда прежде не слышал этого звука, он сразу понял его значение и подумал: хорошо, что Трауба нет в соседней комнате. А Трауб в эту ночь был на площади — сторожил заложника. Прежде чем впустить Катерину, капитан немного прибрал в комнате, затеплил вторую сальную свечу и поставил ее перед зеркалом, отчего сразу стало светлей и уютней, а затем направился к двери.
Он вдруг понял, что, сам того не сознавая, готовился к этой минуте с тех самых пор, как впервые, еще в Монтефальконе, услышал слово «заложник». И все же, когда он отворил дверь, красота Катерины ошеломила его. К этому он не был готов. В книгах и легендах говорится о том, что у мужчин перехватывает дыхание при виде женской красоты, и здесь произошло именно так, как в книгах. Ее красота ошеломила капитана словно удар; она повергла его ниц. Катерина провела этот день по классическому обычаю всех прославленных красавиц; она приняла горячую ванну, умастилась маслами, вымыла голову и так долго расчесывала волосы, что они стали блестящими как шелк. Потом она надела такое платье, каких у нас здесь ни у кого нет, потому что никто из наших женщин не знает, где такие платья берутся и как их носить, да и нет у них денег, чтобы такие платья покупать.
Рисуя себе в мечтах этот миг, капитан знал, что он будет побежден и сдастся на милость победителя, но, как всякий доблестный воин, продаст свое поражение дорогой ценой. Он понимал, что в каком-то и, быть может, очень глубоком смысле это должно его погубить, но он понимал также, что в конечном счете это уже не имеет значения, ибо он получит то, о чем мечтал всю жизнь. И подобно тому как весь день с утра он не мог оторвать глаз от Туфы, так сейчас он не мог оторвать глаз от Катерины, хотя и пытался держаться с ней непринужденно и даже небрежно.
— Ну вот, ты и пришла, как я предсказывал, — сказал он.
— Нет, я пришла не так, — сказала Катерина.
— Да, не так. Не в снег, не в дождь, не в холод. Но ты пришла. Вот что важно. Никто из нихне пришел.
— Ни один из них не может ничего вам предложить.
— Они могут предложить мне ответ на мой вопрос.
— Ответа не существует. Он улыбнулся.
— И ты туда же? Нет, дело не в этом. Просто они знают,
что, когда он умрет, через месяц-другой они забудут про него, как и про них все забыли бы через месяц-другой. У них дубленые души. Я говорю это не для того, чтобы их обидеть.— А у нас? Какие души у нас с вами?
— Я не уверен в том, что у нас есть души. Может быть, поэтому мы придаем такое значение вопросам жизни и смерти.
Разговор принимал неожиданный оборот — совсем не такой рисовалась ему в мечтах их беседа. Это не нравилось фон Пруму. Ему хотелось, чтобы Катерина стала просить его, быть может, даже умолять и предлагать что-то такое, на что он сначала мог бы ответить ей отказом. Однако Катерина была достаточно умна и сама повернула все по-другому.
— А где же коньяк, которым вы обещали угостить меня, если я приду? — спросила она. — Вы ведь были уверены, что я обязательно приду, и должны были приготовить коньяк. Я бы сейчас не отказалась выпить рюмочку.
Он взглянул на нее с неподдельным восхищением.
— Отличная мысль, — сказал он и направился в другую комнату за коньяком и рюмками, но на пороге обернулся и снова поглядел на нее.
Ни один из них не чувствовал потребности что-то сказать другому. Она понимала, что должно теперь произойти. Но ведь тот, кому предлагают что-то купить, имеет право поглядеть на товар. И Малатеста прошлась перед фон Прумом по комнате, а он смотрел на нее. Она подошла к зеркалу, где горела сальная свеча, сняла с головы шарф и стала поправлять волосы, зная, что он наблюдает за ней.
Глупо и бесполезно пытаться определить словами то, что таит в себе женская красота. Любая попытка воссоздать эту красоту уже разрушает ее. И все же было в Катерине Малатесте нечто такое, о чем следует сказать. Фон Прум в своем дневнике написал об этом так: «сумрачное блистание», а в другом месте иначе: «блистающий сумрак». Быть может, это одно и то же. Ее красота была соткана из контрастов, именно это и поражало в ней больше всего. У нее были большие темные глаза, но в черной глубине их таился ослепительный блеск, и волосы у нее были темные и тоже удивительно блестящие, словно пронизанные светом. Стан ее был девически тонок и строен, и вместе с тем все в ней дышало соблазном и чувственностью, но только секрет этой чувственности нельзя передать словами, не разрушив его. В этой женщине угадывалась огромная уверенность в себе, и в то же время в ее глазах мелькала порой печаль, делая ее какой-то беззащитной. Она была как бы соткана из противоречий, но сама противоречивость эта казалась исполненной гармонии и красоты. И была в ней та завершенность и зрелость, которой все истинно красивые женщины бывают наделены с ранней юности так, словно они уже жили когда-то прежде на земле и умудрены тем многовековым жизненным опытом, без которого никакая красота не совершенна.
Вот почему бесполезно пытаться рассказать вам о ней. Каждая красивая женщина красива по-своему, иначе в мире существовала бы всего одна поистине прекрасная женщина, а это не так. Про дьявола сказано, что он появляется в разных обличьях и — каким-то непостижимым образом — там, где его меньше всего ждешь. Так и прекрасные женщины.
Катерина Малатеста, как всякая красивая женщина, являла собой чудо. А для фон Прума открылось в ней и что-то большее. То, как она пришла к нему, говорило о заложенном в ней инстинкте саморазрушения, о готовности пойти на самый гибельный риск, и, быть может, это и возбуждало его желание сильнее даже, чем внешность этой великолепной самки. Ведь каждый мужчина тоже по-своему видит и воспринимает красоту.
Тем не менее фон Прум сделал попытку устоять против нее; он хотел остаться верен себе. Он сказал ей, что ему не нравятся брюнетки, что ему не нравится оливковый цвет кожи, что его идеал — белокожие, пышногрудные блондинки, которые признают превосходство мужчины над собой и счастливы сознанием этого превосходства.
— Что же ты можешь предложить мне? — спросил он, вернувшись в комнату с бутылкой коньяку и рюмками,
— Себя, — сказала Катерина.
Фон Прум подождал, пока коньяк окажет свое действие, потом заговорил снова. Оба чувствовали себя совершенно свободно друг с другом.