Тайна "Сиракузского кодекса"

— Кто сказал, что тип, обвинивший меня в том, что «оно» у меня, имеет отношение к старьевщикам и торговцам?

— Ты должен был бы уже вычислить, что Рени была умелой старьевщицей, и единственные, кто согласился бы иметь с ней дело, были другие старьевщики, торговцы и их клиенты. Господи, да ее даже собственный муж не любил.

— А, так это вы тоже вычислили?

— Не трудно было.

— Однако Ноулс не испытывал к ней ненависти. Во всяком случае, не настолько, чтоб убить.

— Еще не все кусочки сложились, но, верно, на то не похоже.

Он минуту поразмыслил.

— Ты хочешь сказать, что парень, который тебе звонил, походил на Ноулса?

— Нет. У него какой-то южный выговор. И голоса я никогда прежде не слышал.

— Латинос?

— Нет. Скорее Луизиана или Восточный Техас.

— Ты после похорон нанес Ноулсу визит вежливости?

— Он прошел довольно странно. Ноулс тосковал по Рени, но не то чтобы читал кадиш.

За разговором я рассеяно ковырял стамеской доску стола, вырезая тоненькие завитые стружки треугольного сечения. Теперь ось стамески наткнулась на утопленную головку гвоздя и застряла. Прямое попадание. Острие загублено. Не меньше часа уйдет, чтоб его выправить. Я с досадой отбросил инструмент.

— О нем мало что можно сказать, — продолжал Бодич. — Ноулс с дворецким подтверждают алиби друг друга. Отсутствует орудие убийства. Ты был последним, кто видел ее живой.

— Неверно. Последним видел ее живой тот, кто ее застрелил.

— Во всяком случае, ты был последним, кто с ней трахался.

Это мне не понравилось.

— Откуда вы знаете? — выкрикнул я. — Анализы уже готовы?

— Все в свое время, Кестрел, — хладнокровно ответил он.

— Вам известно не больше, чем мне.

— Были вспышки ретроспекции? Когда-нибудь делился с агентом Апельсин?

Я переадресовал ему совет анонимного собеседника и повесил трубку.

Прогулявшись вокруг квартала, чтобы остыть, я взялся за оселок, чтобы привести стамеску в более или менее рабочее состояние. Позади меня на ковровой скамейке дожидалась большая рама. Резьбы еще не было. В большом шкафу у задней стены мастерской, завернутая в полиэтилен, стояла наготове предназначенная для рамы краска. Двое дельцов: один покупатель и один художник — и много денег — дожидались, пока я закончу эту раму. В контракт входило и размещение полотна. Картинная галерея покупателя представляла собой длинный зал между его библиотекой и столовой, протянувшийся по фронтону виллы в девять тысяч квадратных футов в Атертоне. Пока я не закончу эту работу, вокруг меня будет увиваться целое созвездие кредиторов.

Черт подбил мой телефон снова зазвонить. Думаю, он же подбил меня взять трубку.

— Дэнни, — сказал резкий голос. — Это Мишель Кантон.

— Да, Мишель, — любезно сказал я, — я как раз собирался разгромить твою раму.

— Я не хочу тебя подстегивать, Дэнни. Но эти самые слова ты сказал, когда я звонила в прошлый раз.

— Верно, — согласился я, нагоняя любезности в голосе, — но ты звонила мне в прошлый раз всего четыре дня назад. Искусство не любит спешки.

— Дэнни, — проговорила она, не скрывая раздражения. — Я звонила тебе не меньше недели назад.

Я заглянул в календарь. Мишель была взрывоопасная штучка, делавшая большие деньги на торговле предметами искусства. Проведя день-два на ее месте под ударами штормов, вызванных продажами картин в сотни тысяч долларов, и впрямь можно накопить стресс, какой обычный человек набирает за месяц жизни. В качестве средства тянуть время с такими клиентами, как она, я давно изобрел систему регистрации звонков. Каждый активный клиент обозначался определенным цветом. Мишель была серо-коричневой.

— Мишель, — сказал я, — ты звонила мне в час сорок пять ночи во вторник. Мягко говоря, ты двигалась чуть быстрее обычного. И все же со вторника прошло всего четыре дня.

— Не может быть! В какое время?

Я повторил.

— Над Тихим океаном в это время день, — добавил я.

И услышал шелест страниц.

— Не получается. Я провела всю вторую половину дня в «Конкорде».

— А что, в «Конкордах» теперь нет телефонов?

— Ты в своем уме? Минута разговора из «Конкорда» стоит пять долларов.

— С каких пор тебя это останавливает?

— Кроме того, — жеманно проговорила она, — пользоваться телефоном в горячей ванне не разрешается.

— Уверен, они скоро решат и эту проблему. Ты провела в горячей ванне весь перелет до Лондона?

— От Вашингтона всего два с половиной часа.

— Просто я не слышал плеска.

— Плеска было сколько угодно, — сердито сообщила она. — Время от времени.

— Мишель? Ты мне позвонила только для того, чтобы так тонко намекнуть, что во вторник ты принимала горячую ванну в «Конкорде»?

— И этим утром, — добавила она мечтательно. — На обратном пути.

— Поздравляю, — я вздохнул.

— Как ты считаешь, до завтра рама будет готова, Дэнни?

Я обозначил серо-коричневым сегодняшний звонок.

— Сегодня пятница, Мишель.

— И что? Ты ведь почти закончил?

Я даже не оглянулся на верстак.

— Слои древесины подклеены. Рама собрана и подготовлена. Рисунок резьбы нанесен. Резьба едва начата. Меня обвинили в убийстве. Суди сама.

— Вот видишь? Если ты проработаешь все выходные…

— Что случилось, Мишель, у нас нехватка наличности?

— Ты и наполовину не представляешь…

— Это ты ежедневником шуршала?

— Да.

— Сделай пометку. Ты звонила мне сегодня. Пятница. Записала?

— Предположим, — солгала она, — и что?

— Перелистай на следующую пятницу.

Я подождал. Тишина.

— Нашла?

— Нашла, — упрямо сказала она.

— Сделай пометку: «Позвонить Дэнни насчет работы для Штайнметца». Ну как? Готово?

— Готово, — ледяным голосом сообщила она и повесила трубку.

Я и сам сделал серо-коричневую пометку на следующей пятнице. «Позвонит Мишель». Потом я засунул карандаш ее цвета обратно в жестянку из-под кофе и взялся за искалеченную стамеску.

Лезвие каждого резца — это десять миллиметров золингеновской стали. Эта сталь долго держит заточку, но чтобы заточить ее, а тем более придать нужную форму, уходит немало времени. Сначала полируешь наружную сторону обычным плоским оселком, то есть не глядя и быстро. А вот обработка внутренней стороны требует узкого тонкого наждака, причем давление не должно быть сильнее, чем дают кончики пальцев. Заточка целого набора таких стамесок требует сосредоточенности и времени, каких по нынешним временам и представить невозможно. Именно этот аспект — заточка инструментов, отрицающий само понятие временности, так ценится в традициях английского и японского столярного искусства; и, выражая огромное восхищение им и даже платя солидные деньги за результат, достигающийся ценой этих усилий, именно этого совершенно не способны осознать такие люди, как Мишель Кантон.