Тайная Миссия

Все тут пропахло кровью, испражнениями и безнадежностью. Соседей нельзя было видеть, зато нередко можно было услышать. Зло обитало в этом месте, где полный мрак чередовался с сумерками, и по мере того, как проходили дни — или, может, это были недели? — крики боли, хохот грайков — все слилось воедино. Время от времени, и всегда неожиданно, Триффана водили на допросы, иногда к кому-нибудь из грайков, иногда — к Феск или Сликит. Со Спиндлом он не виделся и не говорил после того, как шепнул ему несколько ободряющих слов перед первым допросом у Феск.

Иногда им кидали еду. Это были не обычные червяки, а личинки, разлагающиеся крысы или гнилые бараньи кишки. Поначалу Триффан отказывался есть, но потом понял, что слабеет, и заставлял себя съедать эту гадость, не обращая внимания на молча глазевших на него грайков. Во всяком случае, это давало ему силы держаться на допросах, и в то же время если не молчать совсем, то хотя бы не выбалтывать лишнего. Очень досаждали блохи, то и дело мелькавшие в сумерках каземата. Вместо воды Триффан был вынужден слизывать со стен стекавшую по ним вонючую жижу.

О бегстве не могло быть и речи: среди осколочной породы хода не прокопаешь, да и охранников было слишком много на одного, даже при условии, если бы ему удалось сохранить прежнюю силу. Он чувствовал, как из-за недостатка воздуха и движения слабеет все больше, однако его решимость выжить и не поддаться увещеваниям элдрен покориться Слову ничуть не ослабла. Пожалуй, она даже возросла: по некоторым случайно оброненным словам, по нетерпению допрашивающих Триффан понял, что Спиндл жив и тоже продолжает сопротивляться. Вероятно, он томился в одной из камер поблизости. Узников было много: до Триффана часто доносились крики охранников, звуки ударов, вопли несчастных, когда их волокли на поверхность, чтобы повесить за нос.

Некоторые из грайков были не очень злобные и не прочь поговорить, и по мере того, как проходили неделя за неделей, Триффану удалось немало выведать о Бакленде и о них самих.

Во-первых, он узнал, что если бы не приближение Самого Долгого Дня и не намерение Хенбейн прибыть в Бакленд, чтобы самой присутствовать на ритуальных повешениях камнепоклонников, то казней сейчас было бы значительно больше.

Во-вторых, подтвердились слухи о том, что из Бакленда хотят сделать центр подготовки и обучения. Узнал он и о том, что в Помойной Яме и в северной части Бакленда продолжаются работы по очистке. Работы эти чрезвычайно опасны, потому что почти все, кто ими занимается, погибают от болезни, название которой — лысуха — произносили со страхом и отвращением. Триффан не знал ни в чем она проявляется, ни как выглядит заболевший, поскольку за весь период своего обучения знахарству о подобной болезни не слыхал.

— Кто организует эти работы? Кто руководит уборщиками?

— Добровольцы Короткой Ночи, — был ответ. — Молодые кроты, готовые отдать жизнь во имя Слова. От них требуется выносливость и религиозное рвение. Выдержат весь срок и останутся живы — их ждет высокий пост; если же нет — что ж, тогда будут прославлены в веках.

— Как это — прославлены?

— Их имена будут высечены на Утесе Верна, где должно быть начертано Слово. Удостоиться этого — самая большая честь для поклоняющегося Слову. Твое имя будет жить вечно — да ради этого и умереть не жаль!

Однако, что это за Утес и где должно быть начертано Слово, Триффану выяснить не удалось, хотя он решил но что бы то ни стало дознаться до истины, если Камню будет угодно сохранить ему жизнь. Он был уверен также, что и Спиндл, по натуре гораздо более любознательный и упорный, чем он, там, где дело касалось фактов, не преминет заняться этим вопросом.

Об узниках, содержавшихся рядом, Триффан не знал ничего — разве что временами до него доносились их жалобные стоны. Переговоры всякого рода запрещались, и выводили заключенных по одному. Иногда сквозь щели ему случалось видеть какого-нибудь несчастного, когда сто вели на допрос, и он знал, что не все возвращаются обратно. В конце концов придет и его черед. Он не сомневался, что дни его сочтены и он умрет — если не от истощения и побоев, то наверняка во время летней церемонии, где будет принесен в жертву Слову в присутствии Хенбейн. И он познал, что такое страх.

Однажды унылым пасмурным днем Триффан услышал смех и грубые шутки грайков: кого-то снова вели на допрос. Случилось так, что эта небольшая группа остановилась как раз в поле зрения Триффана, но охранники были слишком увлечены своей жестокой игрой, чтобы заметить, как он за ними наблюдает.

— Да что ты? — воскликнул один из них. — Говоришь, умеешь писать? Может, накарябаешь свое имя прямо на камне? Ха-ха-ха! Ай да молодец!

— Он у нас умник! Совсем заврался!

Триффан с трудом разглядел узника: даже в этом сумеречном свете было видно, что крот истощен до крайности. Он был настолько худ, что ребра и позвоночник резко проступали сквозь обтянувшую их кожу; мех был весь в колтунах и висел клочьями, рыльце опущено к самой земле, и было ясно, что каждый шаг причиняет ему мучения.

Еле слышным, полувнятным шепотом он повторял все одни и те же слова:

— Я есмь, да, да, да; я есмь, я существую.

Будто последним, отчаянным усилием воли несчастный пытался этими словами удержать себя от полной потери личности в этой обители страданий. Поначалу Триффан не разобрал, что именно тот говорит. Но когда это произошло, он моментально вспомнил, что точно так произносил эти же слова Босвелл. У Триффана замерло сердце, и он торопливо зашептал слова молитвы.

— Так что же ты такое, а, крот? Писец или врун, а может, и то и другое? — издевался охранник.

— Нет. Нет. Да, да, да! Я есмь, я есмь! — снова

раздался шепот.

— Тогда давай, напиши нам на камне! Обозначь мое имя — Барр. Давай, пиши на скале! Пускай про меня будут знать навечно!

— На скале — не могу! — прошелестело в ответ.

— Ах не можешь! — завопили они, осыпая его градом ударов. — А вот Глашатай Слова может! И если будет на то воля Слова, начертает и наши имена!

Они прижали его к стене тоннеля и заставили поднять лапу.

— Давай, крот, пиши! — со смехом закричали они, безжалостно обдирая его когти о черную блестящую поверхность.

Наблюдавший за ними Триффан увидел, что крот, даже в этот момент не переставая повторять свое «я есмь», умудрился другой передней лапой дотянуться до пола — то ли чтобы просто удержаться, то ли…

— Он пишет! — прошептал Триффан, не веря собственным глазам. Однако в полутьме со своего места он не сумел разобрать написанного.

Грайкам вскоре наскучила эта забава, и они потащили пленника дальше. Триффан же, не двигаясь, смотрел на слабые каракули, оставленные на меловой поверхности пола.

В следующий раз, когда его вели на допрос, Триффану удалось задержаться на том месте, где стоял тот крот и где на неподатливой, твердой почве остались едва различимые знаки. Он незаметно провел по ним лапой…

«Я существую, я есмь», — шептал тогда крот, и в тот самый миг, когда грайки издевались над ним за неспособность писать на камне, он изобразил на меловом полу свое имя, и Триффан, прочитав его, вздрогнул от радостной неожиданности, потому что на полу было начертано: «Брейвис». Так звали наставника Спиндла, того самого, кто рассказал аффингтонцам о Бакленде, своей родине. Брейвис был жив! Рядом с его надписью в те немногочисленные минуты, что ему удалось выкроить, притворившись обессиленным, Триффан приписал незаметно несколько слов ободрения — в надежде, что Брейвис заметит и прочтет.