Тайное учение даосских воинов

Не понимая, к чему он клонит, я с полминуты тупо разглядывал стену в переулке, сложенную из отдельных камней, как это принято в Крыму, и обвалившуюся в нескольких местах. Это был или бывший дувал, или часть забора, огораживающего садик около маленького одноэтажного строения неподалеку от Центрального универмага.

– Ты запомнил эту стену?

– Вроде бы да.

– Мне нужно, чтобы ты воспроизвел образ этой стены, – с неожиданной категоричностью потребовал кореец. – Закрой глаза.

Я зажмурился и вдруг, к моему изумлению, передо мной с неожиданной яркостью и отчетливостью возникла стена. Я был действительно поражен. Никогда в жизни у меня не бывало столь ярких и реальных видений. Отчасти в этом было повинно состояние воспаленного воображения, в которое меня повергали слова и действия Грозовой тучи. К этому человеку я испытывал одновременно и неприязнь, и жгучий интерес. Взрывчатый коктейль эмоций, бурлящих у меня внутри, невероятно обострил мою восприимчивость.

Еще не исчезло видение стены, как кореец сорвал лист, уже начавший увядать, с ветки, свешивающейся через стену.

– А вот это лист, – произнес он, протягивая его мне.

Я взял лист, осмотрел его с одной и с другой стороны, повертел в руках и, все еще не понимая, чего добивается от меня Грозовая туча, тупо посмотрел на него.

– А это – водосточная труба.

Перейдя на другую сторону улицы, кореец подошел к водосточной трубе, свешивающейся с трехэтажного здания, и постучал по ней.

– А вот это... – продолжил было он, но тут я не выдержал.

– Подожди, – взмолился я. – Я и так знаю, что это за предметы. Для чего ты мне их называешь?

– Вот в этом все вы, европейцы, – с укоризной произнес Грозовая туча. – Вы никогда не слушаете до конца и поэтому не понимаете простейших вещей. Мы учим язык. Язык общения.

– Но я и так знаю, что это водосточная труба.

– Зато ты не знаешь, что это именно та водосточная труба.

– Что означает та водосточная труба?

– Черт побери, это та водосточная труба, которую ты, тупица, будешь вспоминать при слове «водосточная труба», когда я буду говорить с тобой.

– Послушай-ка, дружок, – сказал я. – Тебе не кажется, что мы слишком стеснены во времени, чтобы разглядывать все составляющие окружающего мира и запоминать их образы?

– Времени для постигающего боевое искусство нет, – заявил кореец. – Оно – твоя жизнь.

– Я с этим не согласен. Зачем тратить время на всякую ерунду? Мне хочется заниматься лишь полезными вещами.

– Это не ерунда, – возразил Грозовая туча. – Это твое сознание. Человек, который не мыслит, не может запоминать. Человек, который не запоминает, не может учиться. Человек, который не может учиться, не может мыслить. Следовательно, ты – обезьяна.

Я не обиделся на это слово, поскольку меня заворожила причудливая логическая цепочка, выстроенная моим собеседником.

Увидев, что я не реагирую на оскорбление, кореец произнес с издевательски-детскими интонациями:

– Большая-большая обезьяна!

Чувствуя подвох и понимая, что он хочет меня раздразнить и вывести из равновесия, я улыбнулся и сказал:

– А ты – маленькая обезьяна-туча.

– Вот за это я тебя и полюбил! – радостно воскликнул кореец и, неожиданно бросившись ко мне, принялся воодушевленно обнимать и целовать меня, от чего меня чуть не стошнило – слишком уж ярко всплывал в памяти образ засунутой в рот руки и длиннющей струи блевотины.

Осторожно высвободившись из его страстных объятий, я спросил:

– Почему же ты меня полюбил?

– Поскольку в тебе есть образ.

– Какой образ?

– Ну, ты все равно этого не поймешь, ты же еще европеец.

– По-моему, я останусь им по гроб жизни, – засмеялся я.

– Хватит о грустном, – отрезал кореец. – Пойдем, я покажу тебе свое искусство. Я увидел это место.

За разговорами мы миновали несколько перекрестков, и Грозовая туча указал мне на переулок, в котором находилась бывшая тюрьма с заложенными ракушечником окнами, что придавало ей сходство с полуразрушенной средневековой крепостью. Нас окружали глухие стены, какие-то задворки.

Кореец подвел меня к тюремной стене, я взглянул на него, и мне показалось, что я вижу перед собой совершенно другого человека.

Время пролетело как-то незаметно, и вечер сменился ночью, озаренной яркой сияющей луной. На улицах почти не было людей. Вдали спешил по своим делам какой-то прохожий. Кореец следил за ним одними глазами, не поворачивая головы до тех пор, пока он не скрылся за углом, а потом посмотрел на меня, став неожиданно серьезным и отчужденным.

Каким-то изменившимся, хриплым и надтреснутым голосом, в котором совершенно не чувствовалось акцента, он сказал:

– Только не бойся, только не пугайся, только ничего не пугайся, пожалуйста.

Голос показался мне замогильным.

Я был настолько ошеломлен изменениями, происшедшими с Грозовой тучей, и самой ситуацией, что как-то не обратил внимания на исчезновение акцента и вспомнил об этом только впоследствии, примерно через два года, когда Ли заговорил со мной на чистейшем русском языке и сказал:

– Сегодня я говорю с тобой без акцента, поскольку ты научился слушать меня, ведь именно акцент заставлял тебя внимательно прислушиваться к тому, что я говорю. Теперь я могу разговаривать с тобой как с равным. Наконец-то, мой маленький брат, ты стал большим братом.

Но это случилось потом, а тогда я ошеломленно наблюдал какую-то невероятно торжественную перемену в его осанке, в его позе, в его взгляде. Мне показалось, что он вырос. Его костюм, который выглядел таким грязным и отвратительным днем, совершенно преобразился ночью, образовав единое целое с этим непредсказуемым человеком. Исчезли мелкие детали, и осталось только общее впечатление от фигуры, облитой лунным светом, неожиданно ярким для осени.

Мои чувства были настолько обострены, что я ощущал трепетание воздуха, которое можно было сравнить с предгрозовым состоянием, когда атмосфера кажется вязкой и наэлектризованной. Казалось, воздух застыл вокруг меня густой неподвижной массой, которую ощущаешь лишь когда движешься в ней.

Это необычное состояние, вероятно, подготовило меня к тому, что случилось дальше.

– Ничему не удивляйся, – снова заговорил кореец. – Стой там, где стоишь. Не сходи с этого места.

Пока он это говорил, руки и ноги у него как будто свело судорогой, и они приняли неестественное положение, странным образом вывернувшись внутрь. Лицо его преобразилось и в полутьме, при свете луны, стало необыкновенно бледным. Из человека он на глазах превращался в нечто, описанию не поддающееся. Из горла корейца вырвался низкий шипящий звук, переходящий в пронзительный визг и затем в едва уловимый свист. Звук странным образом воздействовал на меня.