Тайной владеет пеон

— Родилась здесь. Но воспитывалась в Лос-Анжелосе. Моя мать —американка.

Наверно, не врет. Это легко проверить. Впрочем, не все ли равно!

— Вы знаете, почему вас задержали?

— Нет, но догадываюсь. Облава на ведьм?

— Не шутите, сеньорита. Партизаны причиняют нам много хлопот. На днях компания лишилась целого эше­лона.

— Сеньор советник, — недоумевает Тереса. — А соб­ственно, какое дело мне и вам — гватемальцам — до финансовых дел компании?

Удар попал в цель: добродушный сангвиник дер­нулся и исчез, а вместо него появился холерик с дер­гающимися уголками губ, злым блеском глаз, забара­банившими о стол пальцами.

— Я вижу, ваш родственник уже успел поработать с вами, сеньорита. Где он?

— Он уже уехал, сеньор советник.

— Почему его никто не видел? Он боится людей?

— Он неделю провалялся в лихорадке. Его ждали дела.

— Где?

— В столице.

— Послушайте, сеньорита, — вкрадчиво сказал Ча­ко. — Один кивок головой — и вы свободны. Только вы и я будем знать об этом кивке. Слово офицера. Ваш па­циент похож на свой портрет?

Он протягивает руку с зажатой в ней карточкой: бритое лицо Вельесера — крупные черты, высокий лоб, чеканный профиль. Чако напряжен; ему хочется крик­нуть: «Скорей же!» Но Тереса холодно смотрит на карточку.

— Вы ошиблись, сеньор, если из-за этого сюда при­летели. В моем дядьке меньше испанской и больше ин­дейской крови.

Чако убирает портрет и медленно говорит:

— Если мы его найдем, — я тебя вздерну, лгунья. А пока мы лишим тебя носа и глаз.

— Сеньору угодно шутить! — вскрикнула Тереса. — Вы говорите с женщиной, негодяй!

Врачи из соседней комнаты слышат страшный крик и стоны. В оцепенении они смотрят друг на друга. Мо­лодой американец не выдерживает и врывается в сосед­нюю комнату. Его выпроваживают жандармы.

Через полчаса Чако выходит из врачебного каби­нета и, проходя мимо врачей, салютует. Ему не отве­чают. Кто-то из женщин говорит по-английски:

— До чего омерзительный тип!

— Я говорю на четырех языках, мисс, — отзывается Чако. — Если вам угодно чертыхаться, изберите язык папуасов.

В аллее к нему подбегает лейтенант и показывает на сидящего на скамье бородатого мужчину.

— Болтался у руин, мой полковник. Выдает себя за антиквара Молину.

Чако подходит к задержанному.

— Что вы здесь делаете?

Взгляд свысока, пожатие плеч.

— Странный вопрос вы задаете антиквару, сеньор. Киригуа — наша житница.

— Скажите, это не у вас была маленькая неприят­ность с сыном?

— Не будем касаться больных мест, — твердо гово­рит Молина. — Я порвал с сыном задолго до его конца.

— Да. Я знаю. — Чако вдруг осеняет догадка. — Сеньор Молила, вы перенесли приступ лихорадки?

— Да.

— И вы останавливались?..

— У своей родственницы. У сеньориты Тересы.

— Мне очень неприятно, — говорит Чако. — Если бы сеньорита Тереса назвала сразу ваше имя, она избавила бы себя от вспыльчивости нашего лейтенанта.

— Мой полковник! — возражает лейтенант.

— Покайтесь, покайтесь, лейтенант! — вздыхает Чако, пронизывая молодого офицера острым взгля­дом. — Ваш удар стеком может иметь опасные послед­ствия для зрения сеньориты Тересы. Если так, вам при­дется подать в отставку. Мы не любим, когда под офи­церским мундиром бьется сердце мясника.

Лейтенант остолбенел.

— Что с моей племянницей? — возвышает голос Мо­лима.

Он все понимает. Он готов убить стоящего перед ним с застывшей улыбкой Чако. Если бы у него был сын, — он послал бы его на этих с оружием. Но сына уже убили. Он сделал все, что мог. Он отдал свое имя человеку, который лучше им воспользуется, чем сам Молина. Андрес попросил его выручить девушку. Он сделал, что мог, но, кажется, опоздал.

— Лейтенант, — приказывает Чако, — выдайте сень­ору Молина сеньориту... И позаботьтесь, — говорит он громче, — чтобы сеньора Молина без задержки и про­верок пропустили в столицу. Телефонируйте на все по­сты. Я сделал для вас все, что мог, сеньор антиквар, — любезно откланивается Чако.

И сеньор антиквар не откажет себе в удовольствии сделать все, что сможет для личного советника прези­дента. Он поднимает на руки рыдающую, ослепленную Тересу и выносит ее к подъезду больницы.

У подъезда — врачи, больные, жандармы. Слышатся крики. Это Санчео привел с собой пеонов. Он тоже опо­здал, неугомонный Санчео.

— Тереса, это я! — кричит он и подбегает к де­вушке. — Это я — Санчео. Посмотри, как я шевелю ушами.

— Я не смогу уже больше увидеть, Санчео, — плачет Тереса. — Я никогда не смогу увидеть. Нагнись ко мне.

Он скорее догадываетоя о ее вопросе, чем слышит его, и шепчет:

— Сейчас он садится в поезд... Машинист задер­жался за станцией. Слышишь гудок? Значит, все в по­рядке.

— В операционную сеньориту Тересу! — приказы­вает старший хирург.

— Санчео, — шепчет Тереса. — Он сказал, что я тоже не маленький человек.

И когда двери операционной захлопнулись, Санчео обратился к жандармам:

— Сеньоры, давайте расплачиваться.

Пеоны взяли их в круг и начали оттеснять к прово­лочным сеткам. Завязалась стрельба.

Ее услышал другой Феликс Луис Молина, сидящий в поезде со своими юными спутниками. Одетый в легкий черный костюм, какой носил антиквар, с аккуратно под­стриженной бородой, бледный, но спокойный, он подо­шел к окну и попытался рассмотреть, что происходит там, где стреляют. Но солнце било в глаза и вагон уже вынесся за холмы, в песчаную долину. У высохшей реки на камнях стояли прачки с корзинами: зной опередил их и забрал всю воду, какая предназначалась для белья.

Хосе и Наранхо сидели печальные и неразговор­чивые.

— В жизни не всегда делаешь то, что хочешь, — тихо сказал Карлос.

Он словно просил прощения у ребят за то, что не оставил их выручать сеньориту Тересу.

За спиной Карлоса раздался голос:

— Приготовьте документы, сеньоры пассажиры. По­лиция.

17. ЗАЧУМЛЕННЫЙ ДОМ

Проводник оповестил пассажиров и прошел дальше. Наранхо с беспокойством зашевелился. Хосе тихо ска­зал:

— Мой команданте, ты слышал?