Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина

Впрочем, говорить он мог всегда — и говорил — на любую тему, вплоть до совокупления кузнечиков, да вот что: из его речей в голове ничего не оставалось, в одно ухо слова влетали, в другое вылетали, и через полминуты уже нельзя было вспомнить, о чем он говорил — о кузнечиках, о взаимоотношении с Америкой или о затормозившихся полетах в космос.

Из Крыма в Москву возвращались также на двух самолетах — и Горбачев с семьей, и помощники, и публика, прилетевшая к нему из Москвы для выяснения отношений, и автоматчики с корреспондентами — все, в общем, только у одного самолета статус был повыше, у другого пониже. Иваненко же тем временем получил указание явиться с автоматчиками в аэропорт Внуково и арестовать членов ГКЧП, летавших в Крым, в частности Крючкова.

Иваненко хорошо понимал, что в аэропорту могут быть сложности: там имеется свой отдел КГБ и свои бойцы, очень подготовленные, и если они, скажем, не захотят отдать Крючкова, будет стычка.

Руководил внуковскими чекистами полковник Тужилкин. Увидев генерал-майора Иваненко, он все понял, тем более Иваненко был не один, а с прокурором Российской Федерации Степанковым, лицо которого было хорошо известно — Степанков часто выступал по телевизору. Тужилкин подбежал к Иваненко, козырнул:

— Готов выполнить любое ваше распоряжение, товарищ генерал-майор.

— Сейчас посмотрим, какое распоряжение надо будет выполнить, — довольно миролюбиво отозвался Иваненко.

Миссия у него, конечно же, была неприятная, но что делать — кто-то же должен исполнять и неприятные миссии. Автоматчики, которых придали Иваненко, были не комитетские, а из МВД, это облегчало задачу: люди из чужого ведомства обычно не занимаются некими психологическими изысканиями и не ищут ответа на вопрос «За что?» или «Почему?» — они просто выполняют приказы своих командиров.

В самолете, который приземлился, надо было арестовать трех человек — Крючкова, Язова, Тизякова. Для Иваненко и его группы специально открыли заднюю дверь салона, через нее и вошли.

Крючков был очень спокоен, даже более чем спокоен — заторможен, — и в движениях, и в реакции, и в чрезмерно затянутых ответах на вопросы; создавалось такое впечатление, что он специально наглотался каких-то таблеток; Язов также был спокоен, даже дружелюбен по отношению к автоматчикам и тем, кто пришел его арестовывать. Язов — фронтовик, настоящий солдат, хорошо знает, почем фунт лиха, поэтому удивить лихом его было невозможно. Только улыбка на лице была печальной: он знал то, чего не знал Иваненко.

Тизякова арестовать не удалось — он был депутатом Верховного Совета СССР, а для ареста депутата требовалось лишение его депутатской неприкосновенности. Крючков с Язовым депутатской неприкосновенностью не обладали — это осталось в прошлом. Депутатами последнего созыва Верховного Совета СССР они не были. Да и депутатов при Горбачеве стали называть по-иному, несколько высокомерно, я бы сказал, — народными депутатами.

Развернулись народные депутаты во всю ширь — спектакли показывали по телевидению такие, что люди перестали ходить в театры, это было уже неинтересно. Никогда народ наш не видел такого, что происходило в Верховном Совете во время заседаний — Бог до горбачевской поры миловал. А при Горбачеве действо развернулось…

Ну да Господь с ними, с депутатами, и с хорошими, и с плохими.

Крючков спустился из самолета по обычному жестяному трапу и сразу оказался в окружении автоматчиков. Растерянно похлопал себя по карманам:

— А портфель, где мой портфель?

Оказывается, забыл в самолете и ощущал себя без портфеля не в своей тарелке.

Иваненко сказал: «Сейчас будет портфель, принесем», — быстро взбежал вверх по лестнице, в самолет. Портфель никуда не делся, лежал на сидении Крючкова.

Куда вести арестованных? Маршала Советского Союза и генерала армии, Язова и Крючкова? Не в «Матросскую» же «Тишину», в огромную камеру-предвариловку, и не во внутреннюю тюрьму КГБ — там Крючкова легко могут достать не на шутку распалившиеся демократы, и не в Лефортово… Повезли в Солнечногорск, в пансионат «Сенеж» — имелся такой на берегу большого чистого озера.

Там и были проведены первые допросы…

А Горбачев вернулся в Кремль, забрался как ни в чем не бывало в свое кресло, отрицая всякую свою причастность к ГКЧП (кто бы чего ему ни говорил и какие доказательства ни приводил), и начал привычно править дальше растрескавшейся, расползающиеся на части, погруженной в недобрые предчувствия страной. Глотал обиды, терпел унижения от Ельцина и его окружения, в которых сам был виноват, простонародно коверкал слова — вообще-то ему бы в пору начать учить русский язык, но он этого не делал: похоже, считал ниже своего достоинства.

Впрочем, в Кремле он был уже фигурой номинальной, никакой, он уже ничего не решал — возможно, даже не решал вопрос, почистить ему утром ботинки или нет.

Но болезненная спесь оставалась, и желание усидеть в самом высоком кресле страны тоже оставалось, и за царские привилегии Михаил Сергеевич был готов бороться до конца.

Двадцать второе августа было днем, когда толпа перед Белым домом более-менее успокоилась, телевидение сообщило об аресте заговорщиков, хотя многое в этих сообщениях было просто-напросто непонятно. Каждые десять минут телевизионщики сообщали также о ликовании простого народа и включали трансляцию из различных городов России (впрочем, не только России), но, несмотря на ликование, в воздухе все равно продолжало пахнуть порохом… Что будет дальше?

По подсчетам Шебаршина, дальше ничего хорошего Россию не ожидало. Основной массе людей в ослеплении эйфории, в приступе оглушения это не было видно, а аналитикам было видно хорошо.

Один вопрос был слишком тяжелым, он буквально непосильной гирей висел у Шебаршина на плечах: что произошло с Крючковым, как он мог всех предать? А может, не предал, может, это не предательство, а что-то иное, чему пока нет объяснения? Кто знает…

В девять ноль-ноль в кабинете Шебаршина раздался булькающий звук вертушки (ну и придумали же голос для правительственной связи), звонила секретарша Горбачева:

— Вас просят быть в приемной Михаила Сергеевича в двенадцать часов дня.

Где у Горбачева находится приемная, Шебаршин, как он пишет в своей книге, честно говоря, не знал. Спрашивать у дамочки было неудобно, даже неприятно, и все-таки Шебаршин спросил. Объяснение получил короткое и точное.

Ехать из «Леса» в Кремль далековато, через всю Москву, через заторы, да еще, не дай Бог, танки пойдут в какую-нибудь сторону, поэтому Шебаршин выехал заранее — на такие вызовы лучше не опаздывать, — посидит у себя в кабинете на Лубянке, обдумает ситуацию, может быть, вычислит причину внезапного вызова в Кремль.

А на Лубянке… На Лубянке, как записал Шебаршин в своем дневнике, «Грушко срочно собирает коллегию. Коллективно посыпаем голову пеплом, принимаем заявление коллегии с осуждением заговора. В заявлении употреблено слово “замарано”. Начинается идиотический спор — не лучше ли написать слово “запачкано” или “ложится пятно”. Все как в Верховном Совете или в романе Кафки. Состояние всеобщего и дружного маразма, единственная невысказанная мысль: “Ну, влипли!”.

Да, влипли, да и еще как влипли. Бессильная ругань в адрес вчерашнего шефа не утешает. Предал, предал все и всех…»