Тайны темной осени

Я долго не решалась тронуть его проклятый плащ. Вблизи он выглядел кошмарнее, чем я могла подумать. Кожа вытерлась по рукавам, по локтям, хлястик оборвался совсем и уныло висел вниз. Рыжие выгоревшие, взявшиеся сетью непривлекательных трещин проплешины — эта кожа, наверное, помнила ещё царя Гороха, когда тот с грибами воевал. Пятна, мелкие порезы, что-то ещё.

И запах.

На расстоянии я его не ощущала, принюхалась уже, наверное. Подойдя ближе, почуяла очень отчётливо: гарь, палёная помойка, сухая отравленная пыль, — так пахнет подожжённая свалка. А ещё рука не поднималась протянуть к этому отвратительному одеянию пальцы. Казалось, если дотронусь, то рука сама собой отсохнет и отвалится, покатится под ноги сморщенной культей в пятнах застарелых ожогов; недоброй памятью вспоминалась рука несчастной тёти Аллы, свисающая с носилок…

К чёрту! Я — технарь. Я не верю в бесовщину! Не знаю, во что играет Похоронов с компанией, и знать не хочу.

Я решительно ухватила блокнот за кончик, он легко подался из кармана наружу. Счастье, в кармашке был карандаш.

Мне бы задуматься, откуда у меня такая тяга к рисованию, до икоты, до наркотических ломок. Где там! Я получила свою прелессссссть. Остальное меня уже не волновало нисколько.

Сквозь карандаш словно бы прошёл ток высокого напряжения: я рисовала. Как в детстве, до того, как в мою жизнь вошли математика-профиль, информатика и физика, взахлёб, запоём, не оглядываясь и не замечая ничего. Помнила всего лишь главную установку: «рисовать только хорошее». И рисовала.

Берег чёрной реки, и светлую лодку у короткого причала. В лодке — мужчина, но не Похоронов, другой. Смутно знакомый, но вспомнить имя, угадать лицо невозможно. Что ж, пусть остаётся таким. Маленькую девочку в сарафанчике и гольфиках, с живыми, не зашитыми грубой нитью, глазами, с пухлыми губками, ямочками на щёчках, с белыми, в горошек, лентами на конских хвостах вьющихся длинных волос. Роскошные кудри сбивал за спину ветер.

«Ветер нарисовать нельзя, но зато можно нарисовать его след», — вспомнились уроки нашей учительницы в художественной школе, доброй наставницы Анастасии Олеговны. Она умела объяснить самое сложное простыми словами и наглядными движениями, причём так, что становилось понятно даже самым тугодумным.

Великое дело, когда учитель личным примером, своими собственными руками, показывает своим ученикам, что надо делать и как. Анастасия Олеговна одинаково хорошо владела и графикой и акварелью, показывала, как работать с темперой, заодно рассказывая об истории живописи, о том, как и чем пользовались художники в средние века, в античные… Даже жалко стало, что не могу вернуться обратно, таким ярким, таким чётким и полным оказалось воспоминание.

Я отложила рисунок с девочкой и лодкой. Бросила взгляд в окно, на бесконечный туман, и подумала…

В вагоне есть, интересно, вообще хоть кто-нибудь, кроме меня, Похоронова и гарпии-проводницы? Я же билет купила — последний оставшийся! И то меня система продажи билетов пугала, что если не потороплюсь, то упущу своё счастье. В СВ-мягком вагоне 6 купе, не может быть, чтобы не было никого. Тем более, часть пути уже пройдена, может, кто-то подсаживался на промежуточных станциях. Голоса, припомнила я, вполне себе были слышны сквозь мигренозный сон. Подсаживались, точно. И где они все?

Рука снова взялась за карандаш.

Узкий коридор вагона наполнился пассажирами. Мальчик лет восьми забрался с ногами на боковое сиденье — их было шесть, по числу купе, если надоело сидеть внутри, можно выйти и посидеть в коридоре, полюбоваться бегущим за окном пейзажем. Рядом с мальчиком стоял его папа, говорил с кем-то по смартфону. Девушка шла в сторону купе проводников, за горячим, наверное. Мужчина в возрасте украдкой курил в тамбуре, его силуэт отчётливо проступал сквозь бликующее окно дальней двери. Полуоткрытое соседнее купе, ворох вещей на нижней полке, женская рука, державшая за рукав тунику со страхами и тут же любопытная мордаха маленького пёсика породы той-терьер…

Висячие ушки, носик пуговкой, стекающая по бокам длинными вьющимися прядями шёлковая серебряная шерсть. Двойной силуэт Бегемота — и кот, и человек, он сидел/стоял в проходе, изображая из себя невозмутимую египетскую мумии. Руки скрещены на груди, кошачий взгляд — вполоборота, с присущим всем кошачьим высокомерием…

На Бегемоте я споткнулась. Убрала карандаш, долго смотрела. Чертовщина какая-то. Вот прямо сейчас Воланд войдёт…

Воланд не входил, секунды летели. Потом я вдруг поняла, чего не хватало рисунку. Движения за окнами коридора, солнца — вместо туманной серой хляби. Несколько штрихов, само солнце на картинах не рисуют, но можно обозначить его присутствие, — ещё один вспомнившийся урок от Анастасии Олеговны.

Неровная линия близкого горизонта — ёлки, ёлки, ёлки… внезапно — гнездо аиста на столбе заброшенной дороги. Когда-то эта дорога была вполне себе проходной, но потом проложили новую, а про эту забыли, бросили её ветшать, зарастать кустами и деревьями. Остались и столбы прежней линии электропередач, в форме буквы Т. Провода и изоляторы с них сняли, а на сами столбы не позарились, они продолжали торчать немым укором небу с облаками. И на одном таком столбе свил большое гнездо аист…

И полустанок с белым домиком смотрителя и пятком машин за шлагбаумом.

И — несколько рисунков получилось у меня, на одном листе, да ещё блокнотного формата всё не уместишь, как ни старайся.

А потом появился Похоронов, злой, как тысяча чертей. Я мяукнуть не успела, как он ребром ладони ударил меня по руке, державшей карандаш. Карандаш вылетел из пальцев и нырнул куда-то под стол.

— Вы с ума сошли? — завопила я, прижимая к груди пострадавшую кисть. — Больно же!

— Дура! — злобно врубил он мне прямо в лицо. — Просил же — не рисовать! Говорил же — не трогать! Где взяла?

Но на свой вопрос он получил ответ, посмотрев на свой бомжовский плащ. Лицо Похоронова перекосилось и налилось багровым:

— Твою мать! — зашипел он тихим, но очень страшным по оттенку голосом.

Я подумала, что тут-то ему и конец: сейчас лопнет от злости, а мне потом отскребай.

— Не ори на меня, — с достоинством заявила я.

Называть его на вы после «дуры» совсем не хотелось. Будь он хоть восемь раз колдун, а не надо со мной так себя вести всё-таки. Холодная ярость подожгла меня, ледяное бешенство, и, как всегда, подобное мощное чувство испугало меня, а испуг превратил тело в окаменевшую колоду. Поэтому я смотрела на вышедшего из себя Похоронова, просто смотрела, молча, а его мой молчаливый взгляд, наверное, взбесил, иначе бы он не орал так громко.

— Ты даже понятия не имеешь, что натворила! — подвёл он итог своему эмоциональному выплеску. — Ты мне всё, — всё! — перевела на говно!

— Извини, — тихо сказала я, немного отмёрзнув. — Я не знала.

— Не знала она!

И тут поезд вынесло из тумана! Солнце ударило в окно, сияющее, яркое, живое. Переход от бестеневой серости к ослепительному миру оказался слишком резок, я вскинула руку, защищая глаза. Долго потом стояли во взгляде пылающие молнии.

— Твою мать, твою мать, твою мать, — обречённо повторил Похоронов упавшим голосом.