Тайные знаки

Стрельцова сунула паспорт в карман, одела куртку и снова почувствовала себя так, будто ей шестнадцать (а не двадцать два) и она готова на любые подвиги. И не нужно посылась деньги Максе. А можно рисковать своей жизнью, как заблагорассудится.

Выйдя в коридор, Катька оглянулась и прислушалась — нет, никого. На цыпочках она подкралась к дверям Эдика и осторожно постучала костяшками пальцев. Звук как-то очень печально и одиноко раздался в гулкой тишине коридора. Странно, но даже в комнате лабухов была тишина, хотя они каждый раз продолжали после работы пивком. Катька стукнула посильнее и приложила ухо к двери. Тишина. Басист точно куда-то пропал или просто упорно дрых.

По томительной пустоте под ложечкой Катька поняла, что сегодня ей не видать никакого Эдика. И скорее всего напьется она в одиночестве. Чтобы немного поднять себе настроение, Катька сунула в уши динамики плэера и нажала кнопку.

Кассету подарил Кабан.

По пьяни он рыдал и говорил, что всю жизнь хотел играть в джазе на трубе, а вместо этого продает всягий говно-попс по деревням великой и могучей. На вопрос Катьки что Нарышкину помешало осуществить мечту, он тяжело вздохнул и сказал, что надо квартиру покупать, семью заводить, а музыкой заработать — немыслимое дело. Это надо быть Майлсом Дэвисом или Кейтом Джарретом. Потом в припадке пьяного отчаяния Кабан свалил все свои кассеты в мешок, и всучил его Стрельцовой вместе с дешевеньким корейским плеером.

И Катька стала слушать джаз. Сначала он ей не нравился — слишком сложные ритмы и ходы запутывали. Все равно ведь, музыка — это то что ты можешь промурлыкать под нос или проорать в душе, когда тебя прет. Музыку с кассет Кабана-Нарышкина промурлыкать было нельзя.

Но, поскольку из других кассет у Катьки была только Агузарова, Цой и Пугачева, то время от времени приходилось слушать то, что всучил Кабан.

Но как-то раз возвращаясь к себе в нору из «Манхеттена», замотанная, подравшаяся с ментом на входе в метро и рыдающая после этого в пустом грохочущем вагоне Катька поняла, что музыка ночного города, метро и музыка в ее наушниках — сродни. И ее прикололо на эти две кассеты по полной программе.

Именно в этот момент она стала жительницей большого города, а дотоле была деревня-деревней.

Неистовые пальцы Кейта Джаррета втыкались в клавиши, нежно перебирали их, гремели и долбили их, задумчиво и нежно ласкали, придавая происходящему состояние инструментальной пьесы.

Иногда получалось даже так, что ритм города и ритм музыки в ушах совпадал стопроцентно. Тогда Катьку перло.

Она пробежала по ступенькам, соблюдая размер и темп пьесы. Поворот, еще поворот. В вестибюле, перед рябящим экраном телевизора кемарил в кресле консьерж. Катька озорно выдернула у старика из-под руки газету. Это было чистой воды хулиганство, потому что читать по-французски Катька могла не лучше, чем говорить. Даже хуже. Так что выйдя на улицу, Катька оставила ненужную газету на ступеньках отеля и, сунув руки в карманы, побежала по ступеньками мимо черного человека-монумента.

Внизу она вспомнила, что на Сакрэ ночью можно купить все и даже больше. И выпить, и покурить, и все остальное. А если пойти на Пигаль (недалеко!), то можно еще и подработать. Жаль, что это не Катькина профессия.

Через два квартала музыка кончилась — сели батарейки.

Катька ругнулась и спрятала ненужные наушники в карман. Теперь она шла по ночной улице почти в полной тишине, лишь эхо молчаливым спутником шлепало за ней по тротуарной плитке.

Уже несколько дней будучи в Париже, Стрельцова сравнивала свои познания, почерпнутые в основном из фильмов и книжек, и удивлялась. Ожидалось, что Париж будет пестрым и ярким, танцующий бессонными ночами. Но теперь она начала сомневаться в этом.

Долго ли, коротко ли Стрельцова оказалась у знакомой гигантской лестницы, взбегающей по холму к огромному силуэту Сакрэ-кер, светящемуся в иллюминации. Красота! Восхищенная зрелищем Стрельцова остановилась и начала медленно подниматься по лестнице.

И ночью тут кишела жизнь. Играл магнитофон. Реперы танцевали вокруг. Банки из-под пива катались под ногами. Парни на родиках и досках прягали у подножья лестницы и галдели на гортанном французском языке.

Катька прошла еще несколько метров и услышала электрогитарный чес, усиленный корейской колонкой со встроенным усилителем, и родную знакомую по Москве песню Цоя.

Как только начиналась весна, так из всех московских окон нанила басить Виктор Цой. Катьке особенно нравилась «Группа крови на рукаве…», и еще ее прикалывала песня, где Цой предлагал быть осторожным и поберечь себя. И правда, в жизни полно опасностей, а кто тебя еще побережет, если не ты сам.

Но кто-то в городе Париже, сидя на ступеньках Сакрэ-кера ночью, пел вместо Цоя на два хриплых голоса:

«… если есть в кармане пачка сигарет, значит все не так уж плохо на сегодняшний день…»

Вокруг стоял кружок иностранных поклонников. Похоже, песни Цоя катили и тут. И на французском его прекрасно понимали. В открытый кофр падали франки, доллары, шилинги, лиры. Маленький аккуратный японец кинул японскую йену с несколькими нулями. Некоторые ставили около парней банки с пивом.

Закончив выступать, музыканты встали и, поблагодарив благодарную публику, тихо собрали денежки и пиво. Денежки один из них (гитарист) сунул себе в карман, а второй скидал пиво в рюкзак. Первый раз Катька видела таких запасливых впрок лабухов. Да еще и русских.

— О! Катька! — обрадованно крикнул один из них и откинул с лица капюшон.

Это оказался Плесень.

— Привет! — слегка обрадовалась Стрельцова. — Вот прикол какой!

— О, гля! — ухмыльнулся гитарист. — А мы только собрались за тобой в гостиницу! Гля! А ты сама приперла! Вот что значит сила намерения! Правда? Плесень!

Он хлопанул приятеля по плечу со всей силой намерения.

— Правда! — покачнулся Плесень и подтвердил. — Кастанеда — сила! Но Бафомет круче!

— Короче. Пойдешь с нами? — перешел Оборотень на деловой тон.

— Далеко? — Катька размышляла, стоит ли вестись на халявное пиво или нет. Не выйдет ли оно дороже?

— Не! Прям тут, рядом! Гля, — гитарист смачно сплюнул на ступеньки.

— Что ты плюешься, придурок? — поморщилась Стрельцова. — От твоей слюны весь мрамор расстворится.

— Да и Хой с ним, — хохотнул лабух.

— Не поминай Хоя в суе, — тихо сказал Плесень.

— Пошел ты! — ругнулась Катька и спросила намекая на содержимое мешка Плесеня. — А где тут пива можно взять?

— Какое пиво? — поморщился Оборотень. — Пиво, Катька, это ликер для девочек! Мы тебе такую байду, гля, сейчас устроим! Никогда, гля, не забудешь!

— Ты тормозишь! — неожиданно повысил голос Плесень и, закинув гремящий банками мешок на плечо, дернул гитариста за рукав. — Иди, блин, за «глазками».

— Но-но! Гля! Язык втяни! — пригрозил Оборотень.

— Да ладно… — Плесень лениво отшатнулся.

Гитарист побежал вверх, стуча армейскими гадами. Катька и Плесень поплелись за ним медленнее и устроились чуть поодаль у белых каменных перил.

В полумраке, отвоеванном у темноты фонарями и мертвенным лунным светом, кишели по-шакальи согбенные, тощие фигуры ночных личностей. Стайки и одиночки, они напоминали скорее призраков, нежели людей. Иногда раздавался хохот, иногда звон разбитой бутылки, вскрики, разговоры. По каким-то одному ему известным признакам лабух остановился около темного капюшона и что-то пытался объяснить на смеси языка глухих и ломаном французском.