Театр – волшебное окно

Но все-таки – Малая Морская. Еще не так давно – улица Гоголя. Еще люди оговариваются по привычке, не освоившись.

Малая Морская, 16.

Через подворотню направо. Там были два небольших навесика. Несколько ступенек под навесики, вниз. В подвал.

Что там сейчас? Я не знаю.

Я знаю, что здесь было.

Тогда театр поселился в моей жизни навсегда.

Сейчас я расшвыриваю этот театр вокруг себя, как серпантин, как конфетти.

И театр не кончается. Он приумножается. Как и ощущение счастья.

Ода театру. Стихи Татьяна Егорова

Мы юными тогда с тобою были,Сидели на галерке мы не раз.Рецептер, Лебедев, Басилашвили,Трофимов, Юрский потрясали нас.О, сколько впечатлений обещалиИ пищи для души и для умаМольер, и Амадеус, и Мещане,И Ревизор, и Горе от ума!Любовью, состраданием и верой,Дыханьем общим наполнялся зал:Ведь Лебедев, играя Холстомера,Нам сердце бескорыстно отдавал.С восторгом мы на Стржельчика смотрели,Игре неподражаемой дивясь.Сегодня он – завистливый Сальери,А завтра он уже – грузинский князь.И нынче нам с тобой взгрустнулось снова,Так вспомним тех, кого уж с нами нет:Шарко, и Копеляна, и Лаврова —И всех, кто ведал творчества секрет.Театр! ты даровал душе так много;В года застоя был, как солнца луч.Тебя создал великий Товстоногов,Но и теперь наш БДТ могуч!

Во славу оперетты. Стихи Елена Елагина

Во славу оперетты

Жизнь к финалу имеет в виду оперетту,Потому что ресурса трагедии нету:Состраданье исчерпано, силы не те,Чтобы плакать и зубы сжимать в темноте.То ли дело небесные эти рулады,То ли дело беспечные эти наряды,В панталонах дурацкие эти прыжки —Ни намека, ни тени предвечной тоски.Герцогини мужьям изменяют ретиво,Чайки крыльями машут на фоне залива,Мистер Икс на качелях о счастье поет,Избавляя поклонниц от гнета забот.Пенсионные книжки припрятаны дома,Как сладка музыкальная эта истома,Как прекрасен из чахлой сирени букет,Как с соседками делишь груз прожитых лет!И к биноклю прильнув, бонвиван-стариканТщится видеть стриптиз сквозь невинный канкан.

Театральный этюд

Малле и Раулю

Чтоб только имя повторять,Чтоб только видеть это слово,Его жене писать готова,И всем подряд – писать, писать,Рассказывать, перечислятьИх быта милые приметы,Им – поздравленья и приветы,А детям их – конфеты слать.На той, невидимой орбите,Вращаться, глазу не видна,Забыв о том, что есть свояСудьба и жизнь, что по наитью,Что ощупью, что кое-какПолзу – к закату жизнь клонится —По ней… Нельзя мне ошибитьсяИ оступиться мне нельзя никак.Все это так. Ау, Жар-птица!Махни крылом и потеряйСвое перо, и будь свободна,Как жарко в августовской, звезднойНочи горит оно, давай,Давай не будем повторяться,Пусть с ездоком велосипедОдин катит, мне не угнаться,Мне время заслоняет следИ свет. Не видно поворота,Судьба слепит огнями встречных фар,О, королевская охотаСудьбы – и я мишень? Кошмар!Как маска зайца надоела!Кем стать? Какое выбрать тело?В какую шляпу то перо воткнуть?И руки жжет оно, да бросить трудно.Что ж, переставим что-нибудь:Дохни ледком октябрьское утро,Приди, чтоб мне успокоенье дать.Ни дать, ни взять, я полоумна.Летит стрела, рукой бесшумнойЗапущена. Беги за ней, Зенон!Я не бегу. Проигран мною кон.Но счастье в том, чтоб проиграть,Чтоб проиграть всю пьесу эту.Молчи, суфлер, твои советыМне ни к чему, начнем опять,Все день за днем, все слово в слово,Я ко всему опять готова —Чтоб только имя повторять!Три действия рассказывать о нем.В отъезде он, да должен бы вернуться.Не позволять антракту затянуться,Затем, чтоб в зрителях не утихал подъем.Ну, а финал… А что финал? Не в немНаш катарсис и наше утешенье.В стремленьи, друг мой, в искреннем стремленьи,А с прочим – обойдемся, обождем.

Под маской шелкопряда. Статья Анастасия Ефимова

Ля. С этой ноты начинается обозначение нотного ряда на латинице. Это эталон для настройки музыкальных инструментов.

Ля-до-ми. С этого аккорда начинается моя любимая песня. Ля, три клавиши вправо, до, еще четыре клавиши вправо, ми… Просто, не правда ли? Никаких знаков альтерации, норовящих сбить вас с толку. Только три «чистые» ноты и легкая грусть, сквозящая между двух терций. И если говорить о любимой истории, появившейся около века назад, то непременно в минорной тональности и непременно с ноты ля.

Стрелка часов, окончательно выбившись из сил, с трудом доползла до шести Перед выходом стоило учесть, что под конец дня даже у часов нет желания работать. Время плавилось, словно циферблат на картине Дали. До начала мюзикла – целая вечность, а мы уже вышли на «Горьковской».

Ноябрь встретил нас у самого выхода и, любезно укутав в теплые сумерки, проводил до дверей «Мюзик-Холла». Порывистый ветер гулял по парку и, отвлекаясь на его бархатный шепот, я не успела понять, куда мы пришли.

Отчего случилось так, что я никогда не чувствовала тягу к мюзиклам? Выбирая театральную постановку, я всегда отдавала предпочтение спектаклю или балету. Теперь ответ для меня очевиден: оттого, что я никогда не видела мюзиклы на сцене, а смотрела их только в записи.

В тот день я еще не знала, что раз и навсегда полюблю мюзиклы. Мы остановились на небольшой площади, чтобы рассмотреть здание театра. Одной рукой держась за горизонт, другой – солнце скрадывало очертания предметов, и у театра вместо ожидаемых афиш мне в лицо заглянул древний ящер. Тирекс? Нет, меньше. Кто-то из родственников раптора застыл на каменной глыбе и, присев на сильных пружинистых ногах, раскрыл вытянутую пасть в жуткой улыбке.

Он буравил меня взглядом. Острым пронзающим взглядом, достойным когтей на его коротких лапах. Наверняка мы смотрели бы друг на друга вплоть до начала мюзикла, если не до его окончания, но мама никогда не позволила бы этому случиться.

Три рубиновые надписи сверкнули во мраке, и темнота взъерошенной кошкой отступила в глубины Александровского парка. Мягкое свечение «Мюзик-Холла» ненавязчиво приглашало зайти внутрь, и, увидев красные буквы, слегка наклонившие головы, будто швейцар в почтительном поклоне, мы поднялись по ступеням.

Снаружи «Мюзик-Холл» напомнил мне джазовый ресторан: яркая вывеска цвета раскаленного металла, размашистая надпись в узнаваемом стиле модерн и темные двери с едва видимым светом. В мерцании алеющих букв я слышала музыку, то ли свинг, то ли бибоп, но, похоже, кроме меня, никто ее больше не замечал.

Разумеется, внутри «Мюзик-Холла» узкую сцену не окружала стайка накрытых столиков, и прожектор не выхватывал одинокого пианиста, импровизирующего блюз. Обычное театральное фойе с гардеробом и теплые круглые лампы. Вот только музыка, слышимая мною еще с улицы и выглядывающая из окна, словно любопытный ребенок, никуда не исчезла. Она бродила на цыпочках вдоль длинных зеркал и, пританцовывая, кружилась между мраморных колонн.

Невидимый обитатель.

Душа «Мюзик-Холла».

– Куда ты торопишься? – спросила меня мама. – Давай все осмотрим.

Но музыка тянула меня за руку, и необъяснимое беспокойство накрывало меня с головой, подобно волнам шопеновского этюда. Конечно же, спектакль не могли начать раньше, однако учащенное дыхание, исходившее от стен, передавалось и мне, подгоняя в самое сердце театра – в зал, поближе к сцене.

Итак, мой первый мюзикл.

Загадочно улыбнувшись, свет скрылся за тяжелым занавесом, и вперед выступила она – хозяйка «Мюзик-Холла». Оставшись неузнанной в коридорах театра, она не нуждалась в представлении здесь, меж двух кулис. Ее голос переливался пайетками на платьях актрис, звучал в ритме шагов, вибрировал в мужском баритоне и сладко струился в женском сопрано.

Восхитительная.

Мощная.

Бессмертная.

Мое внимание было приковано только к ней, пока кто-то невзначай не произнес это таинственное имя – Гэтсби.

Слово ударило мне в лицо, как штормовой ветер на берегу Финского залива, и, ослепленная красотой радушной хозяйки, я вновь обрела зрение.

Мгла нефтяным пятном растекалась по сцене и капала в зал тягучей вязкой жидкостью. Реквизит плавился от страшной духоты. Воздуха стало нещадно мало, как бывает в запыленном подвале заброшенного дома. Я уже видела эту черную дыру, вобравшую в себя пламя человеческой жизни, но в прошлый раз она затравленно глядела на меня, не в силах перешагнуть страницу книги, а теперь разрасталась наяву, прикасаясь холодными липкими пальцами.