Течение времени

– Зачем? – спросил Алеша.

– Научусь или обменяем.

«Обменяем, – подумал Алеша. – Это что-то новое».

Собрались быстро, как вдруг почти без стука в дверь буквально влетел друг родителей Северьяныч, из старых большевиков с дореволюционным стажем.

– Как хорошо, что я вас застал, – он сильно волновался. – Думал, уже не увидимся. Всю ночь был в райкоме – жгли партийные документы. Какая здесь тишина! Вы что, оторвались от жизни? Фронт прорван, понимаете: фронт прорван, про-рван! В Москве паника! Немцы в Химках и вот-вот войдут в Москву, каждый час дорог! Я за вами! Поехали вместе с «Парижской Коммуной»… Наш эшелон будет грузиться еще два часа, время пока есть. Наконец дали команду эвакуировать Москву: станки на платформы – и на восток! Думаете, команда на эвакуацию дана без ведома Сталина, что ли?! И паровозы гудят!.. Это означает, что Москва будет оставлена.

Северьяныч, всегда спокойный, неторопливый и даже несколько вальяжный, запаниковал. Таким Алеша видел его впервые. Мама подошла к нему обняла и поцеловала:

– Спасибо тебе, Володя! Но мы решили ехать с наркоматом!

Северьяныч сел на мешок с вещами, попросил у Алеши воды, вытер лицо и бритую голову платком необъятных размеров, помолчал. Потом вдруг схватил два самых больших чемодана и поволок их к дверям.

– Поехали, я на машине подброшу вас к Сретенским, а дальше, к наркомату не пробиться – автомобильные пробки вдоль бульвара.

– Подожди, Володя, на дорожку, по обычаю, надо присесть, подумать, осмотреться.

Когда вынесли вещи в коридор, из всех дверей вышли соседи: мужчин уже мобилизовали, остались одни женщины. Тетя Катя плакала, у тети Тани глаза были на мокром месте, тетя Галя всхлипывала… Им было жалко и тех, кто уезжал бог знает куда, и себя, остающихся. Да и куда им податься? Городок Верея, где у тети Гали родня, уже оккупирован, и тетя Катя еще не знает, куда ехать… Никто до конца еще не осознавал, какая страшная беда накатывается. Как волна во время шторма, подхватит, закрутит всех без исключения – одних выбросит на берег, а других унесет с собой на дно через борьбу, через мучения, к гибели. А вышло так, что никого из жильцов этой квартиры война не тронула.

Когда они вышли на улицу, то из тишины квартиры сразу попали в атмосферу суеты и паники. Непрерывно звенели переполненные людьми трамваи, пролетающие мимо остановок. И шли не по своим маршрутам, а к трем вокзалам. Если трамвай останавливался, то его брали штурмом. В открытые окна вагонов запихивали чемоданы, мешки, передавали кому-то детей. Обхватив стенку между двумя окнами трамвая и вогнав носки ботинок между горизонтальными планками предохранительной решетки колеса, отрешенно висел человек, не обращая внимания на ругань кондуктора. На ступеньках лестницы, ведущей к дуге трамвая, тоже висели люди, забросив свои вещи на крышу. И там, на крыше, под проводом высокого напряжения, прилепились люди, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не слететь с крыши на поворотах. На ступеньке открытой площадки также висело по три-четыре человека. На коротких остановках они соскакивали на землю, давая отдохнуть своим одеревеневшим рукам и ногам. Не было видно ни милиции, ни красноармейцев, ни вообще людей в военной форме. Иногда пролетали редкие автомобили, и на светофоры никто не обращал внимания.

У продовольственных магазинов жались маленькие кучки людей, еще не успевших отовариться – то есть получить по продовольственным карточкам что-нибудь из оставшегося в закромах. Что-то выдавали просто по предъявлению паспорта, или справки из домоуправления, или вообще без всяких бумажек – лишь за деньги по стоимости товара. Москва жила одним днем, завтра все могло измениться. Над столицей нависли тяжелые свинцовые облака, казалось, вот-вот они покроют ее своей тяжестью. Алеша с родителями распрощались с Северьянычем и от Сретенских ворот по бульвару потащились со своими вещичками к дому Корбюзье.

Дальше все развивалось с калейдоскопической быстротой. Те, кто оказался на сборном пункте в шесть часов, уже уехали на машинах к эшелону, другие ожидали следующего рейса к вокзалу. Некоторые отправилась туда пешком без вещей, рассчитывая, что чемоданы и тюки им потом подвезут на грузовике.

Неожиданно возникло предложение для группы сотрудников, с которыми работал Алешин папа, выехать на грузовике в Горький, а оттуда по Волге до Сызрани – места назначения. Грузовик быстро переоборудовали в фургон, проще говоря, в кузове из фанеры и реек соорудили стенки и крышу. Всего отъезжающих было человек семь-восемь. За руль машины сел мужчина, только недавно получивший водительские права и фактически не имевший опыта вождения автомобиля. Конечно, рискованно, но другого выхода не было. Немцы уже были в Химках, мощную оборону на этом направлении еще не организовали, и именно здесь противник мог прорваться в Москву. Но уезжающие в эвакуацию этого не знали. Они только видели, что армии в городе нет, что милиция покидает город. Надо было действовать быстро и решительно. Мягкие вещи разместили так, чтобы на них было удобно сидеть. Алешу вместе с женщинами усадили в глубине фургона, а мужчины расположились у откидывающегося борта грузовика. Машина тронулась в путь во второй половине дня.

Из города выезжали долго, так как время от времени попадали в пробки. На дорогах царил хаос: вперемешку ползли трамваи, грузовики, автобусы, немногочисленные легковушки и даже телеги. Все звонило, гудело, водители ругались. Затем вроде бы начиналось какое-то конвульсивное движение, но вскоре опять все замирало. И так бесконечно: от пробки до пробки, через Таганку, до «Новых домов», что у моста через Горьковскую железную дорогу. Там машину впервые остановил военный патруль – уставшие и замерзшие лейтенант и красноармеец с винтовкой старого образца. Находящиеся в машине встретили их восторженно. Ведь это были первые представители армии, которых они увидели за целый день. Документы проверили быстро и формально – дорога на восток, и шпионы здесь маловероятны, – хотя и несколько задержались на командировочных предписаниях у мужчин.

– Ну, бывшие москвичи, переходите в категорию беженцев, убегаете, значит, из Москвы, – сказал лейтенант и быстро пошел к другой машине.

– Итак, – сказал папа, – мы теперь не эвакуированные, а беженцы.

Ехали молча, на душе стало еще тяжелее, каждый думал о своем.

Теперь, вырвавшись на простор Владимирской дороги, машины занимали всю ширину ее полотна, встречного движения не было. Вдоль дороги цепочкой шли люди – мужчины, женщины, дети. Некоторые толкали перед собой детские коляски, доверху загруженные вещами, у большинства рюкзаки или мешки за плечами. Они уходили в деревни к родственникам, так как доехать поездом стало невозможно. Шли учащиеся ремесленных училищ, с трудом тащившие свои чемоданы. Шла милиция – понурая и угрюмая, выслушивавшая нелестные замечания в свой адрес…

После Ногинска поехали достаточно быстро, но вдруг под Петушками машину остановили: «Воздушная тревога». Все выскочили на дорогу и над головами увидели свастику, а потом самолет. Свастика первой бросилась в глаза. Тут Алеша осознал, что в его небе летит фашистский самолет, и никто его не преследует, никто не обстреливает. И самолет не стрелял и не бомбил остановившийся поток автомобилей и людей. Все решили, что это разведчик. Было уже достаточно темно, и замаскированные фары автомобиля почти не освещали дорогу. Решив остановиться на ночлег на опушке леса, съехали с дороги, а утром продолжили свой путь.

Наконец, продрогшие и усталые от пережитого за эти дни, они прибыли в Горький. На фабрике встретили эвакуированных очень радушно, тепло. Дали хлеба, накормили вкусными горячими щами с добавкой, гречневой кашей и горячим сладким чаем и сразу отправили отдыхать. Каждой семье выделили по отдельной комнате в общежитии. Папа сразу ушел на фабрику, мама занялась разборкой вещей, а Алешу уложила в постель, и, окончательно согревшись, он тут же уснул.

Утром всем эвакуированным вручали подарки от фабрики. Алеше достались замечательные кирзовые сапоги. Надев полупальто с боковыми карманами и кирзовые сапоги, Алеша отправился в город, получив указания мамы хорошенько запоминать дорогу и далеко не уходить. Фабрика находилась вблизи речного порта, и Алеша решил сначала побывать в доме Пешковых и в Кремле, а затем уже осмотреть порт. Дом Пешковых был закрыт, а в Кремль его почему-то не пустили, остался порт, где он и провел почти весь день.

Впервые Алеша увидел Волгу. Она была мрачная, серая, покрытая белыми барашками волн, поднимаемых порывами холодного ветра. Ветер срывал гребешки волн с такой силой, что заливал верхние палубы нарядных пассажирских пароходов. Штормило, но это не мешало работе порта. Мальчика поразили юркие катера и могучие буксиры, казалось, делавшие одно и тоже дело. Они крутились у скопления барж, растаскивая их по разным причалам, а загруженные баржи оттаскивали на рейд, выстраивая их цепочкой друг за другом. Там они становились на якоря. На корме одной из барж Алеша заметил черный флаг. Мальчику объяснили: это означает, что на барже покойник. До глубоких сумерек находясь в порту, Алеша не упускал из вида эту баржу. Он представлял себе, как тяжело, страшно людям находиться вместе с покойником. Сам он еще ничего подобного не переживал в свои тринадцать лет. Не только чувство страха, но и переход человека в новое состояние – холодное, неподвижное, удаленное от привычного, вызывало неприязнь или беспокойство перед неизвестным. Но с возрастом ощущение страха, и тем более неприязни при виде неизвестного покойника сменятся жалостью и состраданием.