Течение времени
Шрифт:
– Знаю.
– Кстати, она о тебе вспоминала, как увижу, просила передать привет.
– Спасибо.
Что-то тянуло Алешу к Диме: хотя и круг его интересов был ограничен, и читал он мало, но это все пока, пока… Главное, он тянулся к книгам, и все у него было впереди. Но, пожалуй, главное, чем покорял Дима – своим добродушием, открытостью души, правдивостью. Он еще мог соврать в исключительных случаях, после чего оправдывался сам перед собой, и перед Леночкой, и перед товарищами. А еще в его облике и поведении появлялись черты обаятельности, исчезала мальчишеская угловатость, замкнутость. Его веснушки, всегда в разговоре сияющее лицо, обрамленное торчащими в разные стороны непослушными рыжеватыми волосами, делали этого подростка чем-то привлекательным. Алеша поражался
– Ты когда-нибудь видел девчонку с зелеными глазами? Но, может быть, не совсем-совсем зелеными, может быть, зеленоватыми, но очень красивыми, правда. В красоте я мало что понимаю, но не ошибаюсь – глаза у пигалицы замечательные.
Димыч со смехом рассказал, как однажды она его защищала от деревенских ребят.
– Понимаешь, окружили меня, а я и не заметил. Подходит один самый здоровый, лапу на мешок положил: «Отдай, а то изувечим», а я даже слова не успел сказать, не то чтобы вмазать. В этот момент слышу Наташкин голос, да такой грозный и решительный: «Длинный, отойди от мешка, а то башку поломаю», – и размахивает над головой ну прямо дубиной. Откуда нашла эту дубину и силы откуда взялись, дубина-то тяжелая. Здоровый-то ее не очень испугался, сам понимаешь, мешок опустил на землю, и, было, хотел к ней повернуться. А я ему: «Со мной дело будешь иметь», – да как врежу, но парень устоял. Только со второго раза я его положил. Он вскочил, и бежать, а за ним и вся его команда. Во какая Наташка у нас защитница. Ее мама литературу преподает в школе, а отец – полковник, последнее письмо получили за несколько дней до начала войны. Наташка и Леночка – двоюродные сестры, чтобы ты знал. Хорошая Наташка девчонка, верная. Я ее потом учил: надо говорить, не поломаю, а проломлю башку.
Чтобы избежать скопления детей, в 1942 году вместо школ организовали консультационные пункты. Там весь курс за каждый класс делился на три цикла, в который входили три-четыре предмета. В эти пункты ребята приходили писать контрольные работы, на консультации или для сдачи экзаменов. Такая система сохранилась в школе рабочей молодежи, но все это не походило на школу, к которой привык Алеша. В первых числах мая Димыч показал Алеше пункт, организованный вблизи Кривого переулка. К полуголодным ученикам учителя относились снисходительно, и уже к середине августа ребята сдали все экзамены за седьмой класс и отнесли документы в свою родную среднюю школу. В канцелярии их встретила незнакомая учительница, она сообщила, что все, кто зачислен в восьмой класс, через два дня поедут в совхоз на две недели.
Уезжали с Павелецкого вокзала. Перед отъездом всю группу повели в ресторан обедать. Обед состоял из тарелки щей, в которой плавал один лист капусты и отсутствовали какие-либо намеки на жир. У каждого в вещмешке была своя ложка, и они, быстро разделавшись со «щами», тут же выпили сладковатый, чуть тепленький чай, к которому подали маленький кусочек белого хлеба. Только в вагоне, перебирая вещи в своем вещмешке, Алеша обнаружил, что в ресторане забыл свою ложку – тяжелую мельхиоровую, другой, попроще, дома не было.
– Ах ты, шляпа, Алешка, как же теперь без ложки две недели? – сокрушался Димыч. – Ладно, без ложки проживем, у меня-то есть – обойдемся одной. Ложку жалко – такая красивая. Как же я не усмотрел! За тобой нужен глаз да глаз.
– Да не привык я к такому обеду, – оправдывался Алеша, – пообедаешь, и мама все уносит на кухню. Вот и сплоховал. Мне не ложку жалко, а маму. И не за ложку переживать будет, а за меня, что я такой несобранный. И не упрекнет даже. Она все думает, каким я буду взрослым.
– Взрослым ты будешь на своем месте – в обиду себя не дашь, не кулаком, а башкой и словом, это я тебе точно говорю. Пусть она не беспокоится.
–
Тоже мне, психолог нашелся.Поезд ехал медленно, часто останавливался, лишь после пронзительного гудка пошел быстрее. И ребята решили спеть песню: «Эх, хорошо в стране Советской жить…» Но почувствовав в вагоне неодобрительное и даже враждебное отношение к их затее, умолкли. Пассажирам было не до песен, поезд шел в сторону Ступино, к фронту. Когда все шумно высыпали из вагона на каком-то полустанке, то услышали канонаду – там была война. Притихшие, они пошли за встречающим, который проводил ребят к двум пустующим избам.
– В этой, – он указал на большую избу, где окна были забиты фанерой, – будут жить мальчики, а в другой девочки, вместе с учительницей. Старшим среди мальчиков я назначаю тебя, – и он указал на Диму.
– Лучше Алешку, – предложил Дима. – Это вот его.
– Нет, тебя!
– Почему?
– Ты хозяйственнее.
– Откуда вы знаете!
– Вижу, не слепой.
В избе была одна большая комната, пол которой был покрыт толстым слоем соломы, а в дальнем углу – чуть ли не скирда душистого сена.
– Сено пока не трогать, не про нашу душу. Бригадир разрешил, но раздавать буду я, – распорядился Дима. А сейчас надо открыть окно – проветрить избу. Спать будем по двое, разбирайтесь кто с кем. Нас десять – значит, пять постелей. Мы с Алешкой, да, Алешка? Остальные по договоренности.
Ребята сразу признали в нем старосту. Пока устраивались с постелями, стало смеркаться, и Дима закрыл окно, чтобы не напускать в избу холодного воздуха и вечернюю сырость. Затем Дима с Алешей и еще двумя ребятами пошли в совхозную столовую за обедом и ужином и за котелками. На обед полагалась жидкая пшенная каша, крутое яйцо и много зеленого лука, а на ужин густая пшенная каша, и так каждый день две недели. Пшенную кашу давали и утром, слегка полив подсолнечным маслом. Отдельно выдавали 300 граммов черного хлеба и соль в неограниченном количестве. Первое время Алеша с Димой пользовались одной ложкой на двоих по очереди – сегодня первым целый день ел один из них, завтра другой, – пока Дима не выпросил под личную ответственность ложку для Алеши.
– Алешка, от такой еды мы скоро ноги протянем, надо промышлять.
– Как?
– А черт его знает, что-нибудь придумаем. Поможет бригадир. Он мне сказал, что надо подкормить нас на свежем воздухе. Может, на этой работе малость поправятся москвичи.
Димыч получил разрешение кроме обеда в столовой, для каждой пары ребят ежедневно получать по полкочана капусты, по три морковки и полкилограмма прошлогоднего картофеля. И еще дали на всех пол-литра подсолнечного масла.
– Ну, ребята, теперь заживем. Завтра на всех получу кастрюлю. Щи, или что там у нас получится, готовить будем на костре, пока не стемнеет, чтобы не нарушить светомаскировки. Есть один чугунок – попробуем в печи варить картошку на всех.
Хозяйственным человеком оказался Димыч, и все его слушались беспрекословно, даже учительница, которую они изредка видели. С девочками они не виделись, к ним не заходили. Уставали так, что едва хватало сил дотащиться до столовой, а потом до избы, чего-нибудь приготовить – и на боковую. Ночи стояли холодные, спали ребята, укрывшись байковыми одеялами и пальто и прижавшись друг к другу, глубоким беспробудным сном.
Однажды к Алеше подошел бригадир и сказал, что снимает его завтра с рытья ям для закладки овощей на зиму и отправляет на товарную станцию сдавать по накладной три подводы с капустой.
– Будь осторожен, если не довезешь государственный груз – уголовное дело, арестуют, ясно?
– Конечно, довезу, не беспокойтесь.
Утром Алеша, не зная куда идти, ждал возле избы бригадира. Он появился во главе трех подвод с унылыми и безразличными к окружающему миру возчиками, пожилыми мужиками, понуро сидящими на подводах. «Кто они такие? Почему не в армии, идет война?!» – подумал Алеша.
– Мужики, он ответственный за груз, у него документы. Зовут его Алеша. Повезете на дальний железнодорожный склад сдавать капусту. Накладные у него. В случае чего ему поможете, понятно?!