Телохранитель моего мужа

Она выглядела почти нормальной, если не брать в расчёт замедленные движения, изуродованное лицо и худобу. Переступив через порог клиники, Ляля словно оставила в прошлом всё самое страшное.

Она по-прежнему не поднимала глаз или смотрела куда-то в пространство. Почти не говорила. Черты её, обезображенные шрамами, малоподвижны, но в целом она адекватна.

Я вглядывался в неё так и эдак, пытался судить беспристрастно, и не находил, к чему придраться.

Она стала частью нашей жизни. Неожиданно, но бесповоротно. Поселилась в студии, понимая, что спальня — наша. Подружилась с Мао: приняла пса почти с радостью и без страха. Они что-то нашли друг в друге почти сразу. Собака нередко клала ей голову на колени, и я видел, как Рина давит в себе ревность.

Но ей было не тягаться с Лялей, что торчала в квартире постоянно. Рине приходилось работать. Уходить утром и приходить вечером. И пока она отсутствовала, Ляля разговаривала с псом. Гулять сама она не решалась. Собаку выгуливала Рина. По вечерам — вместе с Лялей, что прятала лицо в капюшон и под шарфом, который натягивала почти до глаз.

Ляля ничего не умела. Ни стирать, ни убирать, ни готовить. А может, не хотела — кто её поймёт? А возможно, забыла, просидев столько лет почти в тюрьме.

Я видел, как Рина буквально выбивалась из сил. Усталая, бледная, осунувшаяся, она отчаянно теряла вес. Буквально какая-то неделя — и уже не понять, кто из них двоих доходяга больше. К слову, Ляля как раз начала поправляться. И мне казалось: она пьёт Ринкины жизненные силы. Вытягивает из неё соки. И это мне не нравилось вообще.

— Ты должна её социально адаптировать, — увещевал я Рину перед сном, когда мы оставались один на один. — Пусть помогает тебе хоть в самом простом. Ты же почти тянешь её на себе. Взвалила на плечи и тащишь, как чемодан без ручки.

— Не говори так, — обижалась Рина, — ты не справедлив. Дай ей время отойти, пусть отдохнёт, придёт в себя.

Она её жалела и оберегала. Я это мог понять. Ляля же даже не пыталась ей помочь. Это я и не понимал, и не принимал. Поэтому решил вмешаться.

Я приехал днём, когда Рина была на работе. Звонил в дверь, но мне не открыли. Тогда я воспользовался своим ключом.

Ляля сидела у окна. Пёс лежал у её ног. Она показалась мне погружённой в себя. Не взволнованной и не напуганной. На мои шаги обернулась. Посмотрела холодно, будто я нарушил её покой. Посмел потревожить.

— Вот что, — сказал я Ляле, — давай поговорим.

Она повела плечом, словно ей всё равно. Будто я никто. Возможно, так оно и было на самом деле.

— Если ты хочешь выкарабкаться, начинай жить.

— А если не хочу? — спросила она монотонно, разглядывая что-то за окном. Там ветрено и холодно. Голые деревья и хмарь. Снег не спешил падать на грешную землю. Не хотел прикрывать недостатки, что обнажал мороз, сковавший лужи, неровные после нудных ливней неряшливые комья на клумбах и грязные тротуары.

— Тебе нравится жизнь растения? — я действительно хотел её понять.

— Я давно уже не человек, — очень страшный ответ, но я решил не поддаваться жалости. Её и так слишком много от Рины.

— Тогда зачем ты вышла на волю, если не собираешься возвращаться? Продолжала бы созерцать стены клиники. Ты же видишь: Рина бьётся за вас троих. Хочет, чтобы вы были счастливы.

Я знал: Ляля отказалась видеться с сыном. Рину это огорчало, но она тешила себя надеждой, что однажды Ляля отойдёт. Не сразу, но захочет посмотреть на малыша, что родила когда-то.

— Не твоё дело, — снова этот взгляд. Уверенный и твёрдый. В нём нет ничего сумасшедшего. Она не прячется и не смотрит в никуда. Ляля смотрит мне в глаза.

— Хотя бы немного помогай сестре, — попытался я заехать с другой стороны. — Ей тяжело сейчас и нужна хотя бы мизерная поддержка.

— У нас всегда всё делала Рина, — я моргнул, потому что мне почудилась усмешка в её лице. В изгибе изуродованных губ. — Я ничего не умею.

— Так, наверное, нужно учиться? Хотя бы пытаться что-то делать. Всю жизнь у окна не просидишь.

— Тебе надо, ты и помогай, — сказала равнодушно и отвернулась к окну. Я подавил в себе желание схватить её за ухо и, протянув по комнате, заставить пыль стереть с мебели, например.

С другой стороны, она права. Я тоже могу. Просто закрутился, пытаясь ухватить слишком много. Оборудовал студию. Помогал Мари с агентством — не мог отказать, когда она попросила кое-что утрясти.

На днях мы забрали домой деда. К нему на время переехала мать, присматривать да помогать по хозяйству, не давать ему снова погрузиться в работу. Правда, он пока и сам, к счастью, не горел желанием впрягаться по полной.

Меня хватало везде. Рине оставались поздние вечера и ночи. Время, когда, упахавшись, она валилась с ног. Вот уже несколько дней мы просто спим рядом — я не смею к ней прикасаться больше, чем по-дружески: слишком уж она измотанная. От слабости Рина и засыпала почти мгновенно. Ты права, — сказал я коротко и, сняв свитер, закатал рукава рубашки.

Ляля наблюдала за мной настороженно. Напряглась, спину выпрямила. Она думает, я буду её бить?

Я рассортировал грязное бельё и запустил стиральную машинку. Беспристрастно. Это всего лишь домашняя работа. Я встал и перемыл посуду. Ляля ела, даже тарелку в мойку не поставила — так и бросила на столе. Но я, скрипнув зубами, сделал это. Не для неё, поганки, для Рины.

Я видел, как она бесшумно двигается по квартире и смотрит, что я делаю. Но ничего в ней не дрогнуло. Ничего не изменилось.

Что это? Приобретённое равнодушие? Какая-то злоба на сестру, что пытается изо всех сил угодить, подсунуть лучший кусок, отдать всё самое лучшее? Или я чего-то не знаю? Может, Рина так вымаливает у неё прощения? Но я не верил, что она что-то скрывает от меня. Не хотел даже думать об этом. Я считал, что мы были искренни друг с другом.

Я вытирал пыль, пылесосил и мыл полы, складывал вещи на полки и развешивал выстиранное бельё на большой лоджии. Ляля бродила за мной тенью. Я старался её не замечать. А сам себе дал слово: уж если я не могу ничем помочь, то хотя бы это я делать в состоянии. Мне не сложно.

К приходу Рины я приготовил ужин. Простой. Тревожно сжалось сердце: в холодильнике почти пусто. И есть ли у неё деньги на продукты, я не знал.

Она пришла радостная. Слабый румянец на щеках от мороза. Но скулы заострились. Под глазами — тёмные круги. В каждой руке — по пакету. Я забрал их, помог раздеться и снять сапоги.

— Ну, что ты, — засмущалась от такого внимания, а затем замерла, пройдя в комнату. — Как чисто, — голос у неё задрожал. — И едой пахнет. Какие ж вы у меня молодцы!