Темная материя

Звонок телефона поражает с силой апоплексического удара. Тело корчится, по левой руке пробегает судорога. Сперва Себастьян роняет аппарат со стола, затем прижимает к уху так, словно хочет приставить его непосредственно к мозгу. Он вступает в диалог, смысл которого доходит до него лишь задним числом. Майка опять говорила про горы, ветер и хорошую погоду и спрашивала, все ли у него в порядке. Запинающуюся речь Себастьяна она списала на то, что он совсем одичал один, как в пустыне, наедине с физическими теориями. Ей было некогда долго разговаривать, ее уже ждут к ужину. Себастьян тоже сказал, что не хотел бы долго разговаривать, а то как раз собьется с важной мысли.

Положив телефон на стол, он посмотрел на него, дрожа от злости. Не тот звонок в сто раз усугубил беду от отсутствия нужного. Волнение сгоняет Себастьяна с дивана и заставляет метаться по квартире. Снова зачесались плечи, да так настойчиво, что гул в голове, как в насмешку, усилился во сто крат пуще прежнего. Себастьян рывком вытаскивает ящики из секретера и швыряет их на пол, пока наконец не находит свой перочинный нож. Тупой стороной лезвия он скребет распухшие укусы; расцарапав себя до крови, чувствует облегчение. С размаху он вонзает нож в ручку кресла. Он колотит кулаками по дверным косякам, пинает и опрокидывает стулья. Журналы летают по воздуху, как вспугнутые птицы. Ваза грохается о стену, там растекается мокрое пятно в форме ладони с растопыренными пальцами. Себастьян бьется лбом об это пятно, пока вся комната не исчезает в монотонном гудении. В какой-то момент он оказывается на балконе и дышит, хватая ртом воздух; руками он крепко сжимает перила, как будто цепляясь за леерное ограждение корабля, который с захватывающей дух скоростью мчится навстречу следующей ночи. Когда на цветочный ящик садится голубь, Себастьян набрасывается на него с криком:

— Летающая крыса, скотина всеядная! Где Лиам?

Кончиками пальцев выкинутой вперед руки он успевает мазнуть по хвостовым перьям, прежде чем испуганная птица, бросившись прочь с балкона, камнем падает вниз. Показывать человека, занятого ожиданием, — дело небезопасное.

7

У же после второго гудка Оскар берет трубку:

— Забудь думать об этом, Жан!

— Кто такой Жан?

— Себастьян! — Этот Жан, кем бы он ни был, наверно обрадовался бы, услышав, как облегченно рассмеялся Оскар. — Я уже который день жду, что ты позвонишь.

Последовала пауза. В наступившем молчании чувствуется, что Оскар продолжает улыбаться. Скрипнул диван. Себастьян мысленно так и видит, как Оскар, в черных брюках и белой рубашке, которая ему так к лицу, с удовольствием потягивается, распрямив длинные ноги. Наверное, только что вернулся домой. Когда-то он сказал Себастьяну, что ночью в этом городе можно выуживать людей, как форелей из переполненного рыбного садка.

Себастьян же сидит за обеденным столом, низко согнувшись, на том самом месте, на котором недавно сидел, когда они в последний раз всей семьей ужинали с Оскаром. Он засучил рукава, все руки у него покрыты засохшей кровью. Надетый на нем костюм из светлой материи тоже весь заляпан. При каждом движении он ощущает запах, который от него исходит. Потливый запах страха, бессонницы и вонь ожидания, про которое он уже и сам не мог бы сказать, сколько дней оно продолжается.

— Который сейчас час?

Улыбка Оскара вновь сменяется смехом.

— Ты звонишь, чтобы спросить у меня время? Три часа ночи.

— Господи, — говорит Себастьян, — скоро начнет светать.

— У тебя странно звучит голос. Словно до тебя тысячи световых лет и ты уже тысячу лет как умер.

— Довольно точное описание.

Есть особенная тональность, мелодия с глубинными вибрирующими оттенками, которая звучит, когда между Оскаром и Себастьяном идет спокойная беседа. Гармоническое созвучие их голосов создает особое, отдельное от остального мира, пространство, ради которого Себастьян иногда, собираясь набрать служебный номер Оскара, прикрывает дверь, ведущую в прихожую его институтского кабинета. Тогда он спрашивает, как у Оскара прошел этот день, как подвигается его работа, какая нынче в Швейцарии погода. Вот и сейчас его охватило желание порасспрашивать Оскара, поинтересоваться, как он провел эту ночь, и послушать, кого ему довелось повстречать и что он делал. Убаюканный знакомыми звуками, он потом повесил бы трубку и снова безвольно погрузился бы в Ничто, спасаясь от которого надумал позвонить другу.

— Почему ты ждешь, что я тебе позвоню?

— Жду, чтобы ты рассказал мне, как покончил с баснями о параллельных мирах.

Про «Циркумполяр» Себастьян уже и думать забыл. Задним числом тогдашние переживания кажутся ему такими ничтожными, что он чувствует, как жаркая волна заливает ему лоб и щеки.

— Тут речь о другом, — отвечает он торопливо. — Я убил человека.

— Вот так? — говорит Оскар.

Себастьян молчит. Это равнодушное «вот так» — преступление, почти равное его собственному, и в то же время оно — драгоценный дар. Это крохотное, но острое как бритва оружие, которое он впредь, когда нужно, может выставить против взбунтовавшейся совести. Разумеется, он мог бы и сам догадаться. Оскар не тот человек, чтобы становиться в позу и потрясать кулаками. Он не схватится за голову и не начнет рвать на себе волосы. Его сдержанное спокойствие не напускная поза, за которой скрывалась бы трусливая душонка. Эта сдержанность — гранитного качества и до известной черты почти беспредельна. Эта черта проходит ровно там, где начинается миропонимание Себастьяна. Как всегда, Оскар и в этом верен тому, за что Себастьян его больше всего ненавидит и за что он сейчас ему бесконечно благодарен, он — фаталист.

— Даббелинг? — произносит наконец Оскар.

— Откуда ты знаешь?

— Его портрет сейчас во всех газетах. Металлический трос меня встревожил. Помнишь, Лиам про нацистов в открытой легковушке?

— Я и забыл. Думал, это моя идея.

— Собственные идеи приходят не так часто, как хотелось бы.

В то время как Себастьян во Фрейбурге ложится головой на стол, Оскар в Женеве ворочается на продавленном диване, пытаясь пристроиться на нем поудобнее. По сравнению с безупречной внешностью самого хозяина его диван находится в вопиющем состоянии. Однако для Оскара оно позволительно, на то он и Оскар. Сквозь косое мансардное окно наверху видно небо. Луна, яркая, как театральный прожектор, заливает комнату белым светом. Оскар закуривает сигарету и пускает изо рта и из носа лениво плывущие вверх облака дыма.

— Ревность? — спрашивает он. — Из-за Майки?

— Вот еще ерунда! — возмущается Себастьян с несколько излишней горячностью.

— Тогда что же? Попытка вырваться из рамок?

— Оскар…

— Или эксперимент по необратимости времени?

— Оскар! Погиб человек. А тебе все до лампочки!

Из уст убийцы эти слова отдают дурным кабаре. Лишь серьезность положения удерживает Оскара от того, чтобы, пользуясь случаем, не подразнить друга.

— Cher ami! — Оскар делает две быстрые затяжки и раздавливает сигарету в пепельнице, стоящей на полу у дивана. — Жизнь существует в природе всего лишь как исключительное состояние. Был Даббелинг тебе симпатичен?

— Какое это сейчас имеет значение!

— Отвечай мне.

— Он никогда не вызывал у меня симпатии.

— Была у него родня?

— У всех есть родня.

— Жена и дети?

— Нет.

— Было у него чувство стиля?

— Ну это уж чересчур!

В трубке раздается шум — это Себастьян вытягивает рубашку из-под пояса, чтобы полой отереть себе лоб.

— Mon dieu! [17] — произносит Оскар. — Ты заговорил как пошлый ханжа.

Оскар поднялся и отворил мансардное окно. Положив локти на подоконник, он распрямляет спину, словно собирается обратиться к многолюдной публике. В отличие от Себастьяна, он догадывается, что его спокойствие проистекает не только из фатализма. Прочитав в газете о гибели Даббелинга, он успел заранее обдумать каждую фразу только что состоявшегося диалога. Самая трудная часть еще впереди. С этого момента каждое слово должно быть четко выверенным. С этого момента каждое слово станет нитью аркана, которым Оскар хочет перетянуть друга к себе.

17

Боже мой! (фр.)

Он напомнит ему, что существование всей Вселенной обусловлено нарушением симметричности. Что самая возможность человеческого сознания есть также лишь следствие колоссального противоречия, между противоположными полюсами которого (малого и большого, горячего и холодного, черного и белого) протекает мышление. Без противоположностей нет различения; ни пространства, ни времени; без противоположности «ничто» и «все» были бы идентичны друг другу. Каким образом, если первое условие материального мира состоит в различении, можно верить в моральную значимость различия между «добром» и «злом»? Как можно возмущаться уничтожением какого-то Даббелинга, о котором даже неизвестно, имелось ли у него чувство стиля? Главное значение Оскар придавал вводному тезису: мораль обязательна для дураков. Умные люди способны делать выбор.