Темная полоса

Я как-то оторопела, пожалуй, даже испугалась: в этом пожаре читалось нечто инквизиторское – меня жгли, как ведьму.

Поежившись, я вдруг решилась: поискала вокруг себя палку, нашла одну более или менее подходящую и вытащила из огня на плитку дорожки верхний портрет. Он еще мало пострадал, а на камнях быстро остыл и перестал тлеть. Я наклонилась над ним, над своим собственным лицом, удивляясь, что можно увидеть во мне, в общем обычной женщине, столько красоты. Передо мной было изумительное признание в любви.

Не знаю, кто затеял это аутодафе, пусть даже Инка, но я должна позвонить Жене, чтобы сказать ему: я тебя люблю. И еще: прости меня, дуру.

Набрала его номер, пошли гудки. А за моей спиной раздался звонок.

Я обернулась. Женька сидел под кустом жасмина, обняв свои согнутые колени, и, прищурившись, смотрел на меня. Я остановила вызов. Его телефон смолк.

– Что это, Женя? К чему такой перформанс?

– Я уезжаю. Н-надолго. Забираю свои работы с собой. А твои портреты не хочу брать. И хочу, чтобы ты это знала.

– Пойдем ко мне. Давай поговорим.

– Нет, мне пора, – ответил он, но не пошевелился.

Я достала из своей сумки большой пакет, сходила к песочнице, принесла в пакете песок и засыпала костер. Аккуратно подняла обгоревшие холсты, отряхнула от песка. Всего три портрета.

– Пойдем, Женя, – сказала я дружелюбно. – Давай хоть чаю на прощание выпьем.

Он поднялся на ноги и, без сомнения, будто только этого и добивался, пошел следом за мной к подъезду.

Глава 2

– Жень, ты перегнул, по-моему. – Я привела его на свою кухню и, немного суетясь, стала доставать из бара вино и стаканы. – Выглядело так, будто ты меня жжешь. Перегнул…

Он сел на табуретку у стола, мрачный, подавленный, опустошенный. Хотелось обнять его, сказать то, что я не сказала по телефону, на что не решалась. В старые добрые времена он был мягче. Это ощущалось во всем – в тоне, в словах, во взгляде. А теперь мне иногда казалось, что я не знаю человека, которого люблю.

– Ну, может, чуть-чуть и перегнул, – признал он мрачно. – У меня есть железная отмазка.

– Какая?

– Моя т-творческая натура.

– Везет тебе. – Я тоже присела за столом, налила нам вина. – А у меня нет никаких отмазок. У меня мещанская натура. Вчера я обнаружила труп своей ближайшей подруги, а сегодня пошла на работу. Вот мне бы твою натуру. Я бы полгорода сожгла.

– Что? – удивился Шельдешов. – Твоя п-подруга умерла месяц назад, разве не так?

– Да, так. А вторая – в понедельник.

– Боже, такие совпадения…

– У нас темная полоса, я же говорила тебе.

– Это у тебя и Дольче? Расскажи мне все. Или не хочешь?

– Долгая история, а ты вроде торопился.

– Я хочу п-понять. У меня ведь тоже не лучший период в жизни.

Тогда я стала рассказывать. Женя слушал меня, и его глаза расширялись. Вообще-то, наверное, было правильно рассказать сумбурную и суетливую историю нашего темного периода кому-то со стороны, в свободные уши. Да еще и человеку, который не будет, подобно любовнику Дольче, только изображать внимание. Женя задавал вопросы, иногда ставя меня в тупик. Правда, и без его вопросов тупиков хватало.

Говорили мы не меньше двух часов, за которые выпили бутылку вина и целый чайник чая. Захотелось спать. Я уже подумывала предложить Женьке переночевать на нашем диване, как вдруг на пороге кухни появилась фея в полосатой пижаме.

Выражение лица этой феи было ошарашенно-холодным, если такое вообще может быть. Она была потрясена присутствием на кухне ее матери мужа другой женщины.

– Мама, что он тут делает?!

И не надо забывать, что художник Евгений Шельдешов при всем честном народе отказал моей заиньке в наличии художественного таланта.

– Мама! Так это правда! Ты… ты с ним?!

Очень спокойно я повернулась к дочери:

– Может, для начала поздороваешься?

Варенька не ожидала от меня такого тона. Она привыкла к материнской снисходительности, замешанной на чувстве вины.

– Добрый вечер! – объявила доченька с шутовской торжественностью.

– Здравствуй, Варя, – ответил Женя сдержанно.

– А теперь баиньки! – скомандовала я.

– Нет, – воспротивилась бунтовщица хуже Пугачева. – Мы должны разобраться! Да как я буду в глаза Инне Ивановне смотреть? Моя мать – любовница ее мужа!

– Значит, так, – сказал Женя. Мы с дочерью никак не ожидали его реплики. – Вы, Варвара…

– Александровна, – подсказала я из суфлерской будки.

– …Варвара Александровна, в силу своего в-возраста, не готовы судить чувства и поступки взрослых людей. Вам для начала следует накопить с-собственный положительный жизненный опыт, а потом уже делать выводы. При этом я уверен, что сам процесс накопления этого самого опыта отучит вас читать морали старшим.

– Да что вы?! – вскипела моя дочь.

Железная она все-таки девушка! Вот мне бы, да еще в ее возрасте взрослый мужчина отпел эдакое, да я бы провалилась сквозь землю. Горжусь. Но надо и порядок знать.

– Варя, не смей огрызаться. Иди спать, потом поговорим.

– Мама, ты же… это же… подлость!

– Варя, – Шельдешов тоже не сдавался, – если ты не можешь успокоиться без нашего глубокого раскаяния, то его не будет. Но так как ты – Наташина дочь, я скажу тебе, что, как бы я ни хотел выразить все свои чувства вербально и физиологически, она мне этого не позволяет.

Варька как-то запнулась. Вот это весьма уязвимое с точки зрения русского языка словосочетание «выразить свои чувства физиологически» ее сразило. По сути, хоть поклонников у нее было предостаточно, Варька был сущим ребенком в смысле физической любви.

Не желая показать, что проиграла, она пожала плечами и испарилась из кухни.

Ночь Женя провел на кухонном диванчике, а утром исчез до того, как мы встали.

Глава 3

А встали мы рано – из-за Варьки. Инна Ивановна собиралась везти этим утром своих учеников на пленэр. Надо было к восьми ноль-ноль и без опозданий прибыть к Дому детского творчества, откуда отходил автобус. Отправлялись юные художники на какие-то поляны, которые были очень известны в народе. Одна я, как заявила дочь, не знала, что это за поляны такие.