Темное торжество

— Когда двинемся дальше, уведем их лошадей, — говорю я «горгулье». — Будет смена нашим мулам — сможем ехать быстрее.

— Я вам не мешок с репой, чтобы меня в телеге возить, — рокочет у нас за спиной Чудище. — Сказал же — верхом поеду!

Я медленно оборачиваюсь:

— Мы уже очнулись…

— Ага.

Я с трудом проглатываю вопросы насчет Элизы, готовые потоком сорваться с языка. Вместо этого я интересуюсь:

— И как это ты намерен держаться в седле, если в окно выглянуть не можешь, не упав в обморок? Ренн ведь в двадцати лигах отсюда.

— Вовсе я не падал… Между прочим, ехать по ухабам в этой вашей телеге — все равно что трястись в корзине с камнями! Я сяду на лошадь, а вы меня привяжите. Так не свалюсь, даже если сознание потеряю.

Вот тут я наконец вижу некое сходство между ним и его сестрой: это манера упрямо выставлять челюсть.

— Ты сидеть-то не можешь, — говорю я ему. — Куда тебе на лошади скакать несколько дней!

— Мне уже лучше, — заявляет рыцарь стойко. Теперь он здорово смахивает на мою сестренку Луизу — однажды ее свалила легочная горячка, но пропустить рождественские праздники она нипочем не соглашалась. — Вот, видишь?

Он поднимает раненую руку, и я вижу, что та в самом деле двигается куда свободнее прежнего. Я опускаюсь подле него на колени, говоря себе: это лишь для того, чтобы осмотреть его раны. Но, едва приложив ладонь к его лбу, я жадно всматриваюсь в глаза, вновь гоняясь за тенью Элизы. Ресницы у нее были совсем не такими длинными, темными и густыми. А вот сами глаза — точь-в-точь та же синь, разбавленная серебром.

— Тебя еще лихорадит.

— Верно, — нехотя соглашается он.

Я беру его руку. Багровые пятна — признак заражения — уменьшились наполовину.

— Но ребра…

— Обмотай их потуже, ничего с ними не случится. А с лошадью я и одной рукой управлюсь.

Я вновь смотрю в холодную синеву его глаз и вижу, что она совсем не холодная.

— А нога? Тебя же пикой пырнули!

Я откидываю одеяло. Опухоль еще держится, все бедро красное, воспаленное, и гной никак не выйдет наружу.

— Больно будет как у черта на сковородке, — ворчит Чудище. — Но это и к лучшему: хоть не засну в седле.

Этот малый воистину безумен, думаю я. Он и не в бою остается вдохновенным воителем.

— Все, что мне известно о горячке, отравляющей кровь, — говорю я, — требует от больного лежать смирно, чтобы хватило сил бороться с заразой.

— Приложи еще мешочек с сеном, — велит он, словно это сразу сделает его намерения более вменяемыми.

— И приложу, — киваю я.

Кажется, человек, ради которого я сунула голову в петлю, начинает помыкать мною, как последней служанкой. Это меня сердит.

Хотя, по сути, он прав! Я оглядываюсь на дверь. Во дворе лежат три мертвеца, и по спине у меня холодок пробегает при мысли, что люди д'Альбрэ едва не обнаружили нас.

— Ну хорошо, — уступаю я. — Попробуем.

Ибо д'Альбрэ раскинул широкую сеть, и, если мы не двинемся дальше, нас рано или поздно найдут.

В течение следующего часа наши планы приобретают некую определенность. Мы проведем в домике еще одну ночь, а как только начнет светать — сразу тронемся в путь. Я снова развожу огонь в очаге и готовлю припарки с лечебными травами. Когда отвар чуть остывает и уже не обжигает кожу до волдырей, я быстро-быстро заворачиваю жижу в тряпицы, чтобы не упустить жар. Как болят пальцы!

Я как раз покидаю очаг, когда со двора возвращается тюремщик с оружием погибших преследователей. «Горгулья» складывает принесенное поближе к Чудищу, потом сменяет меня возле рдеющих углей: надо же, в самом деле, приготовить что-нибудь для наших урчащих желудков.

Я накладываю припарку Чудищу на плечо, и рыцарь шипит сквозь зубы.

— Лежи тихо!

— Да я… — бормочет он и снова шипит: припарка накрывает гниющую рану на ноге. Страдалец свирепо глядит на меня. — А ты, по-моему, удовольствие получаешь!

Я, в свою очередь, испепеляю его взглядом:

— Да ты умом тронулся! Вот уж удовольствие — сидеть в заброшенном доме в обществе огра и горгульи!

Тянусь за льняными полосками для повязок, которые успела нарезать из ненадеванных воинских рубах, и с изумлением понимаю: он опять прав. Я в самом деле наслаждаюсь происходящим. А что? Ни гадюк, вьющихся под ногами, ни жутких теней, таящихся по углам…

Я поворачиваюсь к нему, только как следует позаботившись о том, чтобы мои мысли нимало не отражались на лице:

— Сможешь сесть, чтобы я тебе ребра перевязала?

Если он не сможет сидеть, уж лучше выяснить это прямо сейчас, а не когда при его попытке залезть в седло. Он выдавливает невнятное «угу» и пытается сесть. Мышцы бугрятся под кожей у него на животе. Приведя себя в сидячее положение, он ненадолго прикрывает глаза.

— Опять в обморок собрался? — Я спешу подпереть его сзади, чтобы, по крайней мере, не ударился об пол.

Хотя, начни он падать, небось, завалится все равно, да еще и меня по ходу дела прихлопнет.

— Нет, — скрипит он зубами.

Я выжидаю, чтобы удостовериться, не выдает ли он желаемое за действительное, потом хватаю длинные полосы ткани и принимаюсь обматывать его торс. Даже после двухнедельного заточения и голодовки мне все равно рук не хватает, чтобы его обхватить.

— Язык у тебя как бритва, а вот руки ласковые просто на удивление, — выдает Чудище.

— Ты, наверное, после всех мучений совсем боль чувствовать перестал, — ворчу я. — Называли меня и такой и сякой, но вот ласковой…

Он не отвечает, но глядит на меня так, словно хочет сквозь плоть и кости провидеть самое душу. Под его пристальным взглядом мои движения утрачивают четкость.

— Вот, — коротко приказываю я, — подержи-ка.

Полоска материи кончилась, нужно взять следующую.

Он спрашивает:

— Твои братья, похоже, часто ребра ломали?

— Было раз или два, — ворчу я, продолжая перевязку. — Наездники они были еще те — все время падали с лошадей.

Я избегаю смотреть ему в глаза, потому что это чистая клевета. Пьер покалечил ребра в двенадцать лет, когда во время подготовки к турнирным боям его вышибли из седла ударом копья. Отец пинал его до тех пор, пока он не встал и снова не забрался в седло. От его сапог Пьер пострадал куда больше, чем от падения.