Темное торжество

Исмэй хмурится:

— Вот бы матушка настоятельница поскорей уехала в монастырь. Тяжко, когда она все время стоит над душой.

— Это ты мне рассказываешь?

Исмэй улыбается, но не сказать что весело.

— Да уж… Дай лучше я ополосну твои волосы от золы, а то простыни перепачкаешь.

Две последующие ночи я продолжаю обходить город в сопровождении людей Табора, не пропуская ни единой зловонной дыры, где могут таиться люди д'Альбрэ. Уж очень хочется переловить всех до единого! И я обнаруживаю семнадцать вредителей, которых доверенные воины Табора немедленно берут на заметку.

Ночной характер нашего промысла имеет еще и то преимущество, что я избавлена от необходимости видеться с Чудищем, равно как и с аббатисой, ведущей свои непостижимые интриги. Чтобы еженощно выходить на охоту, столь важную для безопасности города — и герцогини! — я должна отсыпаться в течение дня.

Ну и надо ли говорить, насколько приятно чувствовать себя главной охотницей. Я к такому вниманию даже и не привыкла.

На третье утро я получаю по заслугам за свою дерзость в отношении аббатисы. Меня вызывают в ее покои, причем когда я только-только легла. Плоховато соображая, я вылезаю из-под одеяла и пытаюсь привести себя в порядок.

Умывшись, одевшись и причесавшись (волосок к волоску — иначе нельзя!), я иду к настоятельнице. Остановившись у порога, на всякий случай перевожу дух и разглаживаю платье. Напоминаю себе, что здесь не обитель и я не какая-нибудь девчушка-послушница, ждущая выволочки за пустяковый проступок.

Ибо тогдашние мои выходки, как я теперь понимаю, именно таковыми и были. Меня вырвали из семьи — жизнь в которой была временами невыносима, но ничего иного я в свои четырнадцать лет просто не знала — и отправили на уединенный скалистый островок, который, как я подозревала, был вотчиной таинственных «ночных гребцов» — легендарных перевозчиков, по слухам сообщавшихся с преисподней. Я там попросту с ума сходила от страха.

Теперь-то понимаю, что попала в руки к настоятельнице почти сломленной, нуждавшейся в сочувствии и теплоте, а вовсе не в строгости и осуждении. Эта мысль наполняет меня праведным гневом, какой я вряд ли ощущала прежде.

Я стучу в дверь.

— Входи, — откликается аббатиса.

Я вздергиваю подбородок, натягиваю на лицо насмешливую улыбку и вхожу.

Настоятельница снимает письмо с лапки только что прилетевшей вороны. Она даже не оборачивается ко мне и вообще как будто не замечает моего присутствия. Этот прием я помню еще по монастырю, он служит для того, чтобы окончательно выбить посетителя из колеи. Но я за последние месяцы навидалась и натерпелась такого, что подобные ухищрения мне теперь как с гуся вода.

Моя насмешливая улыбка лишь становится шире. И вместо того чтобы терпеливо ждать, трепеща возле двери, я подхожу к единственному окошку, выходящему во внутренний двор. Меня не интересует, что там, снаружи, я лишь хочу показать, что ее уловки на меня больше не действуют. Я кошусь как раз вовремя, чтобы заметить, как раздраженно дергается ее бровь. Всего один раз, и аббатиса возвращается к чтению письма. Понимая, что добилась своей цели, я вновь поворачиваюсь к окну.

За моей спиной шуршит бумага, и аббатиса подает голос:

— Сибелла.

Я не торопясь оборачиваюсь. Она моргает, вынужденная смотреть на меня против света, льющегося в окно.

— Да, матушка?

— Поди сюда, чтобы мне шею не вывихнуть, разговаривая с тобой.

— Как скажете.

Я пересекаю комнату и становлюсь перед ней. Она усаживает ворону на один из двух насестов позади письменного стола.

— Хорошо, — говорит аббатиса, — что твои мысли обратились к обеспечению безопасности герцогини. Кажется, мы неплохо обучили тебя.

Даже теперь она умудряется похвалить не меня, а себя и свой монастырь.

— Поэтому-то, — продолжает она, — я тебя и позвала. Хочу обсудить твое следующее задание.

У меня невпопад стукает сердце.

— Мне казалось, матушка, что мое теперешнее еще не совсем завершено.

Она оставляет ворону и смотрит мне прямо в глаза:

— Ты должна вернуться в Нант. В дом д'Альбрэ.

Я не в силах поверить собственным ушам. Потом, как последняя дурочка, выговариваю единственное, что приходит в голову:

— Вы, никак, шутите.

Она сердито сводит брови:

— Я никогда не шучу. Мы должны поподробнее разузнать о планах д'Альбрэ, и никто не справится с этим лучше тебя.

— Но вы же должны понимать, что мой образ послушной и почтительной дочери исчез вместе с похищенным узником!

— У тебя не было приказа оттуда бежать, — замечает она.

— Как и возможности уклониться от бегства, — напоминаю я, не без труда справляясь с собой. — В любом случае д'Альбрэ меня и на порог больше не пустит, какое там в ближний круг, где я могла бы узнать что-то полезное! Скорее всего, он меня вообще на месте убьет.

Причем эта смерть, я уверена, не будет ни скорой, ни милосердной.

— О чем речь? — произносит она. — Конечно, ты вернешься туда не под своим именем. Ты ведь у нас мастерица внешность менять, так? Оденем тебя служанкой, и будешь под благовидным предлогом совать нос в каждую дверь.

Хочется схватить ее за плечи и долго и с наслаждением трясти, а потом украсить это невозмутимое лицо отпечатком своей пятерни.

— Матушка, вы меня не слышали? Д'Альбрэ сам за всеми следит и других превратил в ревностных соглядатаев. Граф уже убил половину слуг во дворце, просто из подозрения, что они верны герцогине. И он должен принять никому неведомую служанку?

Аббатиса резко втягивает воздух, точеные ноздри раздуваются. То, что она так явно выказала свой гнев, дает надежду, что мои слова достигли цели.

Всунув руки в рукава, она отходит к окошку. Я остаюсь на месте, пытаясь не показать, как у меня внутри все кипит и клокочет.

— Что ж, хорошо, — говорит она. — Я отправлю тебя назад с одной-единственной целью: убить д'Альбрэ.

Всеблагой Мортейн! Она правда думает, что я вдругорядь попадусь на ту же уловку?

— Это и мое заветное желание, матушка, — отвечаю я. — Но разве оно не идет против всех заповедей, которые вы мне внушали? На нем отсутствует метка… — И, старательно помедлив, я добавляю, словно только что сообразила: — Или… или Аннит провидела его смерть?

Губы аббатисы смыкаются в тонкую черту. Она вытягивает руки из рукавов и сжимает кулаки. Кажется, она готова ударить меня.

— Что тебе известно об Аннит? — вдруг спрашивает она. — Ты списывалась с ней, пока жила в Нанте? Это было строго-настрого запрещено.

Ее неожиданная вспышка так изумляет меня, что я без размышлений говорю чистую правду:

— Что вы, матушка! Со времени отъезда из монастыря я с ней ни словом не обменялась, ни устно, ни письменно.

Аббатиса с видимым трудом обуздывает свой гнев и вновь поворачивается к окну.