Темные зеркала. Том второй

– Можно подумать, не заполняет прилавки эта ваша лавина. Но что вы кипятитесь, это были всего лишь мимолетные мысли.

– Нет уж, позвольте. Кто, как не литературовед, знает, как и что нужно писать? Кто держит вас в рамках и не позволяет фантазии разгуливать, где ей вздумается? Есть законы литературы и каждый, слышите, каждый должен им подчиняться!

Я слышал что-то такое об этих законах, – тихо сказал Маори. – Но не вы их придумали. Они возникли сами, так сказать, в историческом процессе. А то, что вы называете законами – это всего лишь шаблоны, и если все в них вгонять, то не отличишь одного автора от другого, как неотличимы рассказы членов какого-нибудь литературного кружка.

– Что вы там такое шепчете? Это чтение, кажется, никогда не закончится...

И я пошел по дорожке, слабо очерченной светящимся бордюром. У меня было только два варианта – либо идти вперед, либо стоять на месте. Обратного пути не было. Вот я и пошел. И подошел к калитке, которая при моем приближении сразу же распахнулась, выпуская наружу красноватое свечение. Это светились деревья, растущие по ту сторону. Я миновал зловещий сад и увидел парадный вход – дубовые двери в два человеческих роста с медным кольцом. Я дотронулся до кольца, но они не раскрылись, как я ожидал. Зато отворилась маленькая боковая дверца. Вот оно что, я не был уважаемым гостем в этом замке, и мне ненавязчиво дали это понять. Что ж, удовлетворюсь и этим. Тем более что я ожидал больших препятствий.

Долго я шел по мрачному затхлому коридору, и не было ему конца. В темноте я пытался нащупать руками какую-нибудь дверь, вход в другое помещение, но ничего подобного не было. Коридор просто вел меня в определенном направлении, которое только ему и было известно. И вот вдалеке забрезжил свет то ли от свечи, то ли от керосиновой лампы. При всем своем богатстве Крон почему-то не провел в замок электричество. Слабый луч привел меня в круглую комнату без окон, беленые стены которой напоминали келью. Это впечатление добавлял крест черного дерева, раскинувшийся, словно ворон, и шевелящийся в колеблющемся свете, как если бы был живым. За простым деревянным столом (такие обычно стоят в конторах) перед оплывшей свечой сидел Крон собственной персоной. Черный капюшон был откинут на плечи, и пергаментное лицо его, иссеченное морщинами, несло на себе печать такой древности, которую не в состоянии осознать ни одно человеческое существо. Он что-то быстро писал в ученической тетрадке, причем я заметил, что он пользуется шариковой ручкой, словно намекая, что никакой прогресс ему не чужд. Вид этой ручки почему-то успокаивал. Но стоило мне глянуть на стену, как тревога возвратилась снова. На стене висели два кинжала. Один из них я узнал сразу – это был тот из рукописи с “лезвием, изогнутым, как пламя”. Змея косила в мою сторону тусклым желтым глазом. Второй – с узким обоюдоострым лезвием, заточенным на конце как игла, блестел как зеркало. Его серебряная с чернью рукоять была украшена крестом.

Я приблизился к столу. Крон поднял на меня водянистые голубые глаза и молчал.

– Алхимик Крон? – вежливо поинтересовался я. – Как вам будет угодно, – насмешливо отозвался он. – Хотя обычно я называю другую профессию.

Я начал говорить: – В чем виноваты перед тобой люди, которых ты заточил в этом безумном городе? Почему шаг за шагом ты ведешь их к гибели?.. – и осекся. Я сочинял эту речь пока шел. И тогда в такт моим шагам она казалась уместной. Но только теперь, услышав произнесенное мною вслух, я понял, как выспренно и нелепо все это звучит. Но Крон уже завелся: – Не хочешь ли ты сказать, что я должен любить их? Если тот, кто теперь просит за них, может быть, один из самых милосердных, оправдал убийцу?

Он сразу же сбил меня с толку. Да и что я мог ответить? А Крон продолжал греметь: – Человечество должно погибнуть, потому что Каин убил Авеля. Любое убийство вызывает цепную реакцию последующих убийств, и все ведет к взрыву. Человечество должно погибнуть, но... – он поднял вверх бледный палец, – я не настолько жесток, как кажется тебе, я решил иначе. Пусть гибнут не в крови и стонах, а в блаженном неведении. И каждый пусть получит все, чего желает, а потом тихо уйдет, не оставив ни сожалений, ни горечи. – Но почему ты думаешь, что все, действительно, получают то, что они пожелали. Может быть, кто-то хочет свободы. Может быть, кто-то предпочитает сам решать за себя?

– Кто хочет уйти, тот уходит. Но разве кто-нибудь, кроме тебя, пожелал покинуть мой прекрасный город?

– Нет, – ответил я, и, кажется, впервые с начала разговора, ответил честно. – Но я же хочу. И еще кто-нибудь найдется, а потом другие потянутся. И что тогда будет с твоим городом, когда все уйдут?

– Не уйдут. Не найдется такого человека. Только бог. Только бог смог бы сделать это. И я жду его. Нового мессию жду я.

– Но зачем?

– Он придет. Я выйду к нему навстречу и скажу, чтобы он уходил. Потому что как только нога его ступит на землю, для него будет воздвигнута виселица. Как написал один ваш писатель, кому теперь нужен живой бог? На небесах его место, пусть и будет он на небесах. И чем дальше, тем всем вам спокойнее. – Крон вздохнул, и в его вздохе мне почудился шелест ломких опавших листьев.

И я пошел в атаку:

– А кто ты такой, чтобы не пустить бога?

– Я – другой бог. Ну, сам подумай, что здесь делать двоим? – Крон засмеялся. Это был жуткий звук, так могла бы смеяться вечность. – Ведь каждый из нас захочет получить свою долю. А это значит, что доля каждого уменьшится вдвое. Начнутся недоразумения. А мне нужен покой и много-много времени, потому что я должен решить задачу первостепенной важности.

Нет, право, он рассуждал как купец. И это было странно. Либо он не был богом... Либо...

Но со многими ли богами я беседовал в жизни? Наверное, он говорил правду. Ему не было смысла лгать мне, ведь он ни капельки меня не боялся. Все было как раз наоборот. Это мне было страшно. Но я все равно сказал:

– Отпусти меня.

– Иди.

– Что, вот так просто?

– Ты сам держишь себя. Почему ты возлагаешь на других то, что должен делать сам? И почему берешь на себя то, чего ты делать не должен? Иди с миром и не заботься о судьбах человечества.

И тогда я осмелел и задал не очень тактичный вопрос:

– А нельзя ли мне посмотреть, что такое вы пишете?

– Решаю задачу особой важности. Можешь посмотреть, только вряд ли поймешь что к чему.

Я поблагодарил его за оказанную мне любезность и не без трепета склонился перед божественной тетрадкой. И, конечно, я все понял. И понял даже больше. Я увидел эгоизм богов и эгоизм людей. Увидел, как все они тянут этот мир на себя, словно одеяло. И мир не выдерживает, трещит по швам, но каждый удирает с зажатой в кулаке ниткой из этого одеяла и счастлив этим обладанием. Хотя нельзя ею ни одеться, ни укрыться. А кто не успел, или сил не хватило удержать край, – тому обеспечено безрадостное существование на обочине жизни. Что вы думаете делал этот умник такое количество времени? Он решал одну из тех задач, что не имеют решения. Он вычислял квадратуру круга. И я закрыл глаза.

Открыл я их уже совсем в другом мире. В обычном и привычном. И жизнь моя потекла по своему руслу, как и текла до всех этих событий. Только ночами меня кто-то иногда тихонько зовет: “Рене, Рене!”. И тихо говорит: “Делай то, что можешь сделать только ты, не теряй времени”. И тогда я вскакиваю с постели и сажусь за пишущую машинку.

– Ну, наконец-то! – вскричал Пал Палыч.

– Да, – ответил автор. – Это все. И я бы хотел теперь узнать ваше мнение.

– А к какому жанру вы относите эту, с позволения сказать, литературу?

– Я бы определил ее как сюрреалистический экзистенциализм.

– А подлиннее слова вы не могли найти? Так ведь и язык сломать недолго.

Маори тоскливо посмотрел редактору прямо в лицо:

– Разве в этом дело? Я хочу всего-навсего издать повесть и желательно в вашем издательстве. Больше ничего.

– И этого слишком много. Вы, кстати, заметили, что в вашей повести нет ни одного женского образа? Ответьте, почему?

– Наверное, они были неинтересны. Зачем же загромождать...