Темные зеркала. Том второй

– Выпей вина, – сказал Крон, – потом я выслушаю твой рассказ.

– О чем?

– Тебе есть о чем рассказать, а мне есть что ответить тебе.

Неожиданно для себя я заговорил:

– Мой сосед... Он занял у меня денег и сумел разбогатеть. Иногда мне кажется, что с этими деньгами я отдал ему мое счастье. Я люблю Марту. Это жена его – Марта. Как-то она пришла ко мне, и мы прожили вместе неделю. Я прятал ее, ведь они могли убить Марту. А потом, опасаясь за мою жизнь, Марта вернулась к нему. Он не донес, наверное, просто не успел. А сегодня ночью его садовник повесил мою собаку. Это – предупреждение. Завтра за мной, верно, придут. Колесо крутится перед глазами, и каждый стук в дверь лишает сил. “Отче наш”, – говорю я каждую минуту, “Бог милосерден”, – уверяю я себя. Но где же тогда справедливость? Он любит деньги, он их и получил. Зачем ему еще и жена? Нельзя ли сделать так, чтобы каждый получил свое, а? И все были бы довольны... Я думал, долго думал. И понял, что должен убить соседа. И тогда все будет хорошо.

– Одно убийство влечет за собой другое, – заметил Крон. – Так было и так будет от начала времен. Так и тянется... И цепочка ни разу не прервалась.

– Что же породило первое убийство?

– Разлад.

– Всякая ссора есть разлад.

Крон сощурил левый глаз, что придало его лицу выражение напряженное и холодное. Снял нагар со свечи, глубоко вздохнул и положил руку, всю во вздувшихся венах, на потрепанную Библию.

– Ссора не с кем-то, но с самим собой. Уничтожь разлад в себе и, поверь, тебе не захочется убивать. Читай заповеди, Иоганнес. Наступит момент, когда лишь два слова – “не убий” – удержат тебя от цепи преступлений против Бога и человека.

– Я верую в Бога и уважаю Церковь, – ответил я, с трудом подавив неприязнь. – Я усердно молюсь и с любовью читаю Евангелие. И все-таки...

– И все-таки... – эхом отозвался Крон. – Ты слышишь? – вдруг вскричал он, повернувшись к распятию, – Я победил! Я говорил твоими словами, но он не внял им, как не внимал еще никто из живущих. Я сделал все, что мог, но решение – его, слышишь? Не твое, не мое, но – его – человека!

Он засмеялся раскатисто, и жуткий смех его шевельнул неверное пламя, и свеча погасла. Но тьма не наступила. Через маленькое окошко светила половина луны, освещая все синеватым светом.

Я затаился и ничего не сказал. Хотя собирался поведать ему, что уже готов раскрыть свое сердце Богу и замолить свой грех. И вот теперь... Противоречивые желания разрывали мое сердце. С одной стороны меня поджидали холодные пальцы Инквизиции, из которых живым мне не выбраться. С другой...

Крон взял что-то с полки и положил э т о на сучковатый стол. – Ты убьешь его, – сказал он, потрясая кулаком. – Нет ничего проще. Это говорю тебе я. Тот, кого называют пожирателем детей. Я – Крон. Не теряй времени, иначе его у тебя отнимут. Торопись, и жизнь твоя помчится вскачь. Возьми это.

Это был кинжал старинной работы. Его обоюдоострое жало было изогнуто как пламя. На рукояти – плоской голове змеи – сверкали великолепно отшлифованные желтые топазовые глаза. Свет луны дробился в них и, отражаясь, разбрасывал колющие тонкие лучи. Камни сияли притягательной радугой, и завораживали, и томили.

Крон с любовью погладил серебряного гада и протянул мне кинжал. – Держи. Когда ты пронзишь им горло своего врага, ты увидишь, как остро лезвие. Оно войдет в плоть без усилий. Потом, ты вернешься сюда и принесешь с собой этот кинжал. Зачем? Он дорог мне... Но не вздумай смывать кровь. Я сам смою ее, когда придет время. Иди же. И поторопись – скоро рассвет.

Я ощутил в руке холод металла. Твердые круглые глаза давили ладонь. Я бросил прощальный взгляд на распятие, кивнул Крону и переступил порог...

Пал Палыч задумчиво постучал пальцами по столу.

– Гм... стало быть, опять обрыв...

Рене протянул ему желтоватую твердую страницу:

– Она, как видите, побывала в огне. Наверное, что-то и совсем сгорело.

Пал Палыч, как коршун, накинулся на рукопись, вертя ее так и эдак, рассматривая бумагу на свет. Потом огорченно протянул:

– Действительно, обгорела. А я слышал, что рукописи не горят!

– Горят, – усмехнулся Маори, – горят и пропадают, и не находятся.

– Такая горечь в вашем голосе, упаси Боже. Значит, и вы не избежали печальной участи Гоголя. Никогда не понимал манеры сжигать все, что неугодно. Неужели нельзя просто убрать куда-нибудь подальше, может быть, потом обнаружится шедевр. Хотя... – он осторожно покосился на Маори, – я вовсе не вас имел в виду.

– Я понял, – мрачно парировал автор, – вы имели в виду Гоголя.

“Марта шла босиком. Ее белые ступни, утопая в жидкой грязи, казались еще светлее, словно никакая грязь не могла испачкать их нежную кожу. Один из лавочников, зажимая ей рот темной растрескавшейся лапищей, орал:

– Ведьма! На костер ее! Поджарим-ка на медленном огне! Что не нравится ?! У, ведьма!

Грязная нищенка, в жутких лохмотьях и с провалившимся носом выплясывала перед процессией и безумно хохотала:

– Убила муженька? Ха-ха-ха! – Корявый ее палец указывал на Марту, словно старался проткнуть ее насквозь. – Проснулась, а он мертвый? Так тебе и поверили! Согрешила с дьяволом, да по его наущению и перерезала горло муженьку. Гореть тебе в геенне огненной! Ведьма!!!

Марта начала вырываться, но дюжий детина заломил ей руку. Разорванный рукав обнажил плечо – исцарапанное и окровавленное.

– Марта! – крикнул я, но не услышал собственного голоса. Но она почувствовала мой крик – обернулась, и мы встретились глазами. Синяя безысходность глянула на меня, горькая покорность и любовь. Любовь, что переходила теперь в вечность, а значит – была во сто крат сильнее земной любви. Душа моя корчилась в синем пламени этих, покидающих, глаз.

Меня оттолкнул какой-то францисканский монашек. Он рвался вперед посмотреть ведьму, но его все время оттесняли. Вдруг он откинул капюшон и прошептал:

– Ты сам заложил костер, на котором завтра сожгут Марту.

– Эта часть, мне не очень понравилась, – сказал, помолчав, Пал Палыч. – Стиль не тот, который был. Наверное, вы слишком крепко приложили сюда руку. Нельзя же так осовременивать древний язык. Да и эта нищенка...

– Что нищенка?

– Довольно пошлый прием – ужасная старуха, прыгающая перед толпой. Это вы ввели для пущего устрашения?

– Я ввел? Да вот же здесь написано, – Маори начал тыкать пальцем в замусоленный листок. – “Кому карга кричаше...”

Пал Палыч странно посмотрел на автора:

– Карга – это может быть ворона. Ворона накаркивает несчастья. Наверное, автор решил использовать это как метафору, а вы по своему неразумению вытащили целую историю из одного слова. Нет, этот кусок следует переделать. Он слишком выбивается.

– Есть еще и это. Тоже выбивается. Выглядит свежее других и писал, кажется, кто-то другой. Однако, все-таки, тоже оттуда. Может быть, это тоже переписать, только потому, что вам не нравится?

“Лежал Крон, запрокинув голову, из зияющей раны на его шее текла бесконечно алая горячая кровь. Олаф чувствовал, что захлебывается в этой крови, что глохнет от свиста воздуха, клокочущего в горле алхимика.