Тёмный Принц

Один за другим к Филиппу являлись офицеры с докладами о потерях за сегодняшний день. Феопарл, командир Гвардии, потерял сто десять человек убитыми и семьдесят ранеными. Антипатр доложил о восьмидесяти четырех погибших гетайрах в кавалерии. Всего у македонян было убито триста семь воинов, двести двадцать семь было ранено.

Фокейцы были практически уничтожены. Две тысячи были зарублены на поле боя, да еще по меньшей мере тысяча их воинов утонули, когда они спрыгнули с берега в тщетной попытке вплавь добраться до афинских трирем.

Последние новости порадовали и удовлетворили Филиппа. Расправив могучие плечи на устланном шелком ложе, он осушил пятый кубок вина и почувствовал, что жажда начинает улетучиваться. Глядя на военачальников, он усмехнулся. — Славный день, друзья мои, — молвил он, приподнявшись и наполняя свой кубок из золотого кувшина. Однако общее настроение было мрачным, и никто не присоединился к его тосту. — Да что с вами всеми такое? Разве так празднуют победу?

Встал Феопарл, неуклюже поклонился. Он был плотным мужчиной с черной бородой и карими глазами. — Если позволишь, государь, — произнес он глубоким голосом, с грохотом северных гор, — я бы хотел вернуться к своим людям.

— Конечно, — ответил Филипп. Следующим встал Никанор, затем Коений и Антипатр. Всего через несколько минут с ним остался только Аттал.

— Да что с ними творится, во имя Гекаты? — спросил Царь, расчесывая ослепший глаз.

Аттал прочистил горло и выпил вина перед тем, как ответить, затем его холодные глаза встретились взглядом с Филиппом. — Они хотят увидеться с Парменионом прежде, чем он покинет Пагасу, — сказал Аттал.

Филипп отставил кубок и откинулся на застланное ложе. — Я был слишком суров, — промолвил он.

— Вовсе нет, государь, — возразил Аттал. — Ты дал приказ, и он не был выполнен. Теперь ты можешь дать другой приказ.

Филипп посмотрел на своего главного телохранителя и вздохнул. — Эх, Аттал, — мягко сказал он, — наемным убийцей был, им и остался, да? Ты считаешь, что мне стоит опасаться человека, который оберегал Македонию все эти годы?

Аттал улыбнулся, показывая выпирающие передние зубы. — Тебе решать, Филипп, — прошептал он. Царь по-прежнему не отрывал взгляд от телохранителя, вспоминая их первую встречу в Фивах девятнадцать лет тому назад, когда Аттал был нанят дядей Филиппа, Царем Птолемеем. Убийца — по одному ему известным причинам — сохранил тогда Филиппу жизнь и преданно служил ему с тех пор. Но был он человеком холодным, не имеющим друзей.

— Я никогда не велю убить Пармениона, — сказал Филипп. — Иди и пригласи его ко мне.

— Думаешь, он придет?

Филипп пожал плечами. — Все равно пригласи.

Аттал встал и поклонился, оставив Филиппа наедине с кувшином вина. Царь подошел к окну. Отсюда он все еще мог видеть двенадцать афинских трирем, стоящих на якоре в заливе, лунный свет отражался на их отшлифованных бортах. Красивые, безупречно сработанные суда, были в то же время смертоносны в бою, с тремя рядами весел, способные двигаться со скоростью галопирующих лошадей, так, что бронзовые тараны на носах могут разнести древесину более мелких кораблей в щепки.

"Однажды, — подумал Филипп, — у меня тоже будет флот, чтобы напасть на них."

Его ослепший глаз начал болезненно дергаться, и он отвернулся от окна, налил себе очередной кубок вина. Устроившись на кушетке, он стал медленно пить, ожидая своего Первого Стратега.

— Это зависть или что-то еще, Парменион? — вопрошал он вслух. — Раньше я любил тебя. Но тогда я был моложе, а ты был как Бог Войны — неуязвимый и непобедимый. А сейчас? — Тут он услышал приближающиеся шаги и встал, выйдя в центр покоев.

Парменион вошел в сопровождении Аттала. Филипп подошел к убийце, положил руку ему на плечо. — Оставь нас, друг мой, — произнес он вкрадчиво.

— Как пожелаешь, государь, — ответил Аттал, сверкнув глазами.

Едва закрылась дверь, Филипп обернулся. Парменион стоял прямо, без доспехов, голубая туника облегала его поджарую фигуру, серый дорожный плащ спускался с плеч. Филипп всматривался в голубые глаза высокого спартанца.

— Как же тебе удается так молодо выглядеть, Парменион? Тебе ни за что не дашь больше тридцати, а тебе ведь… пятьдесят?

— Сорок восемь, государь.

— Ты питаешься по какому-то особому рациону?

— Ты хотел видеть меня, государь?

— Ты зол на меня, да? — сказал Царь, натянуто улыбаясь. — Что ж, я могу это понять. Выпей со мной немного вина. Давай же. — Какое-то время казалось, что спартанец откажется, но он взял кувшин и наполнил кубок. — А теперь сядь и поговори со мной.

— Что ты хочешь от меня услышать, государь? Ты дал мне два приказа. Чтобы выполнить один, мне так или иначе пришлось бы нарушить другой. Когда ты сражаешься, командовать войсками остаюсь я. Ты ясно дал это понять. "Действуй по обстановке", так ты сказал. Что тебе нужно от меня, Филипп? До Пеллы путь неблизкий.

— Я не хотел бы лишиться твоей дружбы, — сказал Филипп, — но ты усложняешь мое положение. Я говорил в запале. Это удовлетворит твою спартанскую гордость?

Парменион вздохнул, напряженность на его лице сошла. — Ты никогда не потеряешь моей дружбы, Филипп. Но что-то встало между нами за эти последние два года. Чем я тебя так задел?

Царь почесал черную бороду. — Сколько побед одержано мной? — спросил он.

— Не понимаю. Все они твои.

Филипп кивнул. — Но в Спарте люди говорят всем, кто готов слушать, что именно спартанский перебежчик — тот человек, что ведет Македонию к славе. А в Афинах говорят "Где был бы Филипп, не будь с ним Пармениона?" Так где бы я был?

— Понимаю, — произнес Парменион, встретившись с Царем взглядами. — Но я ничего не могу поделать с этим, Филипп. Четыре года назад твой конь победил в Олимпийских Играх. Не ты оседлал его, но это всё равно был твой конь — и слава была твоя. А я — стратег, в этом мое призвание и вся моя жизнь. Ты царь — царь-завоеватель. Военный Царь. Воины бьются храбрее, потому что ты стоишь с ними рядом. Они тебя обожают. Кто скажет, сколько битв оказалось бы проиграно без тебя?

— Но единственная битва, в которой командовал я один, была проиграна, — заметил Филипп.

— И так бы оказалось даже если бы я был там, — заверил его Парменион. — Твои пеонийские лазутчики были слишком самоуверенны; они не обшарили горы, как следовало бы. Но ведь есть что-то еще, не так ли?

Царь снова посмотрел в окно на далекие триремы. Он долго молчал, но наконец заговорил.

— Мой сын привязан к тебе, — сказал он, понизив голос. — Няня говорит, что во сне, когда его мучают кошмары, он произносит твое имя. После этого всё проходит. Говорят, что ты можешь обнять его, не чувствуя боли. Это правда?