Темп

Бессонница всегда порождает у него своего рода эйфорию, отказ поддаваться усталости, поддаваться ночи. Головокружение последних часов, предшествующих моменту, когда заря намеревается наконец разгореться над Рио-де-Жанейро либо Киото, над Агрой и Тадж-Махалом. В иных широтах он покинул бы гостиницу, на такси либо за рулем взятой напрокат машины, в санях, в экипаже, в коляске рикши, иногда даже на велосипеде или пешком, чтобы отправиться навстречу еще не родившемуся утру. Или, точнее, чтобы вновь увидеть те неповторимые, необычные места, которые повергают его, когда он приезжает в них раствориться, в изумление и восхищение. А также некоторые другие места, с более острой приправой, на которые он наткнулся случайно либо куда его кто-то привел, составляющие теперь тоже часть его кругосветного путешествия. Его ночь не похожа на ночь других людей. Тех, кто путешествует, чтобы сменить ландшафт, чтобы отдохнуть от рутины. Его путешествие никогда не выходит за рамки границ его владений. На Родосе ли, в Голуэйе, в Портимане, в Миннеаполисе, в Баальбеке или же перед Аллеей Великанов — везде он остается на своей территории, на своем поле. Шаг его тот же. И дыхание. В Заполярье, и в тропиках. Он знает, чьи лица увидит, и не удивляется тому, что когда он проходит через только еще просыпающийся арабский рынок, с его запахами сандала, свежего коровьего навоза и ацетилена, его приветствуют, словно видели накануне, согнувшиеся над своими жаровнями ремесленники. Его личная география уничтожает время, расстояние. Нигде не является он иностранцем, которого абориген считает своим долгом обирать, осаждать предложениями, водить по грязным закоулкам и тупикам, сопровождать в святилища мрака и забвения. Его лабиринт включает в себя все эти таинственные сговоры и эти торги, все эти изношенные и едва переступившие порог отрочества маски. Ему ничто бы не помешало, окажись он там вдруг без средств, тоже водить иностранцев по этим райским уголкам грабежа и иллюзий, по этим вертепам наркоманов, если бы эти несчастные, у которых время самым жестоким образом «расписано», могли заняться чем-то более интересным, чем второпях щелкать фотоаппаратом или же портить себе нутро каким-нибудь наргиле. Человек ниоткуда, потому что везде у себя дома. Подобная банальная формула могла бы стать его девизом, если бы, осознавая искусственность, двусмысленность, архаичность всех разновидностей бегства, он не предпочел ей иную. Поскольку говорится, например, что человек нигде не находится по-настоящему дома, тот, кто постоянно переезжает с места на место, очевидно, приближается ближе всех остальных к этой истине, этой миграции, которая уносит всех людей к единственно возможному будущему, к единственной несмехотворной перспективе вечности.

Там и здесь, в тех точках земного шара, где ночная безопасность остается проблематичной, отели иногда предупреждают своих клиентов об опасностях, которые им угрожают, если они будут ходить в одиночку за пределами той зоны, где ослепительное освещение фасадов вместе с рассредоточенными по всему массиву и лужайкам огнями вызывают ассоциации с роскошными резиденциями бывших концессий. Не читать эти призывы к осторожности, вывешенные как раз в том месте, начиная с которого турист рискует оказаться жертвой назойливости, преследований, нападений, рискует оказаться ставкой в какой-нибудь игре между бродягами, местной полицией и консульскими службами, не обращать никакого внимания на подобные рекомендации — было его рефлексом. Предупреждения его не касались. Ведь невозможно же, в самом деле, жить, как он жил и как продолжает жить, переходя из одного виража в другой, — несмотря на все новые и новые барьеры, вспышки насилия, блокады, идеологические споры, угрозы войны, похищения заложников, угоны самолетов, бомбы ИРА, операции наемников, всевластие секретных служб, — и не построить на таком фундаменте своей философии. Потенциальные драмы, воспринимаемые так, как в былые времена воспринимались эпидемии, цунами, извержения, которые погубили не один рейс. Однако — возвращаясь все к той же притягательности и небезопасности ночных прогулок — нельзя организовать свое в конечном счете не такое уж бурное и не такое уж опасное планетарное существование, не будучи осведомленным обо всем том, что может неожиданно возникнуть и приключиться. Случается, что за ним кто-то пойдет, кто-то окликнет — и всякий раз он бывал в состоянии примерно оценить, с кем приходится иметь дело. Однажды ночью в Фесе, когда он выходил из дворца Джамай, на него с кинжалом в руке бросился один фанатик-ясновидец. Происшествие закончилось кризисом эпилепсии, свалившим безумца. И именно Арам уложил его на землю, а потом пошел позвонить в Джамай, чтобы приехали за больным. Ему и в голову не пришло, что и в этот раз тоже все могло бы кончиться гораздо хуже.

В Монтрё подобные опасности не подстерегали ни тех клиентов, что приезжают на целый сезон, ни тех, что оказываются там проездом. Турист, даже если он уже под парами, имел здесь не слишком много шансов найти себе в такой поздний час утеху по вкусу. «Гиг» был, конечно, уже закрыт, а что до остального города, то на улицах ни души.

Для Арама это не имело значения. Его поведение не подпадало под стандартные нормы. Когда он появлялся в том или ином месте, его восприятие предметов оказывалось настолько своеобразным, что место преображалось и становилось совершенно иным по сравнению с тем, каким оно казалось его завсегдатаям. Словно открывалось окно во времени. И в этот час тоже, когда очертания окружающего мира могли предстать расплывчатыми, нереальными, деформированными, случалось как раз обратное. Что его поражало, когда он не мог обрести сна, так это обострение зрительного восприятия. Возникал необычный интерес к многим деталям, которые в нормальной обстановке оставили бы его равнодушным. Все оживало, обретало смысл. И это все давало ему достаточно пищи для того, чтобы он не испытывал нужды бежать куда-то еще. Именно тогда, когда коридоры пустели и все салоны на первом этаже, за исключением холла и бюро приема, равно как и ресторанный зал, где он ужинал с Орландо, погружались в сумрак, все здание вновь становилось для него родным. По-настоящему гостеприимным. Внутреннее убранство с люстрами и кариатидами, перспективы, заканчивающиеся ночной темнотой либо фонтаном, волшебные кулисы с грузоподъемниками для оперных декораций, странные механизмы. Ни одной навязчивой физиономии. Никаких призраков. Свобода перемещения. Свободный доступ. Уникальное и настолько многоликое сооружение, что в нем можно было бы прогуливаться часами и не обойти всех его закоулков, не обозреть всех сюрпризов, начиная с этих невероятных подземелий, котельной и кухонь — с их многочисленными секциями: мойка, посудная, горячий цех, комната для полировки приборов, холодильные камеры, овощехранилище… — и кончая крышами, настоящими прогулочными палубами, с вентиляционными трубами, огромными антеннами на металлических мачтах, обозначенных для самолетов красными сигнальными огнями, как будто концерн «Ласнер-Эггер» располагал целой специальной семафорной системой, чтобы помочь испытывающим затруднение навигаторам ориентироваться на озере, равно как и целую телеграфную сеть, чтобы передавать и принимать известия со всех концов света.

Эти большие отели, равно как и последние крупные liners, [39] стали произведениями искусства со столь сложным оснащением, столь дорогостоящим функционированием, что в своем великолепии и своей относительной бесполезности являли собой этакие дворцы без монарха, храмы без божественного присутствия, которые людские толпы не могут заполнить и оживить, даже когда проходят через них.

И конечно же чудесной была именно эта пустота. Эти декорации, на фоне которых ничего не игралось. Разве что для Арама некоторые обрывки его прошлого, возвращающегося небольшими отрывками. Когда он шагал по этим бесконечным коридорам, он совершенно забывал, что за этими дверьми могут спать люди. Он вел себя почти как те страдающие бессонницей пассажиры, которые, преодолевая ветер, идут по судовому пролету и вдруг получают таинственное откровение: открытое море. Однако для него это пространство не имело ничего сновидческого, для него оно располагалось отнюдь не в рамке великой саги о невидимых вещах. Эти декорации, куда молодые кинематографисты приезжали иногда воплощать свои замыслы-фантазии, обрамлять искусственными воображаемыми сооружениями какую-нибудь драматическую тему, которая просто сама себя ищет в этих хитросплетениях и капризных формах, — эти декорации родились в свое время не из безумия и не из сновидения, а из воли, отчетливо направленной на эффективность и престижность. У истоков этого стоял Тобиас. Подобно королю в своем дворце, который навязывает стиль и присутствует во всем, вплоть до последней железки. По замыслу Тобиаса дело было не в чем-то произвольном или случайном, не в том, чтобы пускать пыль в глаза разного рода выскочкам и снобам, не в том, чтобы материализовать галлюцинации… а в определенной реалистической политике, которая за много лет оправдала себя. Империи рушатся, но не исчезают бесследно. И не исключено, что по-настоящему, под углом зрения истории цивилизаций, они начинают существовать только тогда, когда их воскрешает память. Для Арама эта вылазка оказалась целебной и тонизирующей. Если то, что он осматривал уже в сотый раз, было сновидением Тобиаса, то конечно же это было такое сновидение, которое Тобиасу — так же как и его коллегам, построившим другие подобные заведения, — привиделось не во сне. Центральная постройка с садами, выходящими на озеро. Модель комплекса со своей административной ячейкой. Но отнюдь не замок на лебедином озере. Нечто, покоящееся на солидном фундаменте, а не в облаках. Вот что любил вновь и вновь открывать Арам, когда ночной порой сон бежал от него. Без излишних восторгов. Но как-никак это были места его детства.

39

Лайнеры (англ.).

Он находился в подземном переходе, через который, не пересекая дорогу, можно было попасть в здание, построенное на месте упоминавшегося уже здесь «Отеля на водах». Переход этот имел то преимущество, что позволял клиентам, не выходя из «Ласнера» и, естественно, минуя холл и центральную лестницу, проходить в бассейн и гимнастический зал в верхней одежде, в шортах, в банных халатах, в плавках, в набедренных повязках, хотя раздевалка с приставленным к ней человеком позволяет им обнажаться также и на месте, принимать сразу же после гимнастического коня, пинг-понга либо волейбола душ и получать полотенца, помеченные двумя инициалами — Л. Э. и темно-синей эмблемой в виде профиля не то орла, не то сокола, резко выделяющейся на фоне толстой махровой ткани — столь густой синевы, что она часто напоминала Араму о той метиленовой синьке, которой Грета смазывала ему миндалины.

Очевидно, именно в этом месте, предназначенном для спортивных занятий, он мог встретить больше всего изменений. Что касается остального, то «Ласнер» сохранился как своего рода музей, как мираж, застывший под воздействием какого-то волшебства. Если не считать нескольких предметов роскоши, нескольких тщательно отобранных изделий ремесла, которыми можно любоваться в постоянно освещенных витринах, никаких изменений из года в год здесь не происходило. У Арама это оставляло такое же впечатление, как при посещении музея, когда он водил смотреть «Станцы» Рафаэля какую-нибудь ослепительную красавицу, проживавшую в «Боболи-Ласнер-Эггер», и при этом с большим интересом наблюдал за перемещением этой нимфы в ватиканской среде, чем за ее эстетическими впечатлениями. Так, определенным образом, в какие-то часы эта архитектура, а вместе с ней и позы некоторых оказавшихся на ее фоне людей являли собой нечто классическое, что исключало всякую мысль об изменениях.

А вот что касается «Стортинга» при «Ласнере», то здесь эволюция была весьма ощутимой. Пользовалась ли основная часть проживавшей в отеле публики предлагаемыми ей возможностями или нет, но только дирекция считала делом своей чести предоставлять залы в ее распоряжение и оборудовать их таким образом, — хотя некоторые из них чаще всего пустовали, — чтобы они ничем не уступали тому, что в этой области могли предложить самые новейшие отели.

Продолжая свой обход, Арам обнаружил под гимнастическим залом bowling, [40] оборудованный на широкую ногу в его отсутствие. Если его представления об уровнях были верны, этот bowling располагался немного ниже поверхности озера, почти на одной высоте с «Царевичем» или даже «Гигом», находящимися в главном корпусе, в глубине отеля, по другую сторону дороги.

40

Боулинг (англ.).

В принципе это место мало что ему говорило, несмотря на то, что «Стортинг» был построен на месте «Отеля на водах», на месте его первого столкновения с реальностью, которую с этого момента он мог раскручивать как нить. Берег озера, сухой док, попадавшийся на пути, если идти в ту сторону, несколько деревьев, существовавших уже во времена Гравьера, говорили ему гораздо больше. Здесь же, напротив, все было построено уже после того, как он покинул здешние места и по стопам Арндта начал карьеру «артиста»; карьеру, прерванную четыре года спустя, то есть в 1942 году, в Реджо весьма своеобразным способом, а именно — ударом кинжала, который сразил и навсегда охладил, отправив на тот свет этого смотревшегося жизнерадостным даже в смерти, слишком бойкого и весьма недооценившего ревность калабрийских сердец иллюзиониста.

Все эти залы, которые он только что прошел, должно быть, постоянно подлежали обновлению и получали оборудование, отвечающее самым последним требованиям и носившее олимпийскую эмблему. Однако его это не касалось.

Уже возвращаясь опять через подземный переход, он вспомнил, что не зашел посмотреть бассейн, и повернул обратно. В «Гостеприимстве» ему только что попалось несколько строчек о том, что там произвели реконструкцию, причем в качестве иллюстрации фигурировала весьма неправдоподобная фотография. Он хотел посмотреть, во что эти чертовы кретины с их манией решительных изменений могли превратить этот несчастный подвал, который теперь назывался pool exotique [41] и который рекламировали как жемчужину Запада. Если верить печатному дифирамбу, там можно встретить никак не меньше чем палисандровые деревья и орхидеи. Апочему бы не кайманов? До этого реализм не доходил.

41

Экзотический бассейн (англ., франц.).

Как только Арам прошел через застекленную билетную кассу и оказался в вестибюле бассейна, ему пришлось испытать удивление по совершенно иному поводу. Он действительно обнаружил, как в Диснейленде, целую экваториальную сельву вокруг водного пространства, окрашенного в столь интенсивный из-за рампы освещения синий цвет, что сама поверхность воды напоминала скорее мокрую клеенку; однако помимо этого он еще уловил, он услышал с обескураживающей отчетливостью — что было совершенно неожиданно в такую пору — звук дыхания, сопровождаемого всплесками очень ритмичного crawl. [42] Все вместе: и дыхание, и всплески — невероятно усиливались монументальной тишиной, глубиной пространства, высотой свода, наконец, своеобразным эхо внутри него самого, поскольку его восприимчивость к такого рода фантастическим образам усиливалась еще из-за долгих часов без сна и накопившейся усталости. Здесь было что-то странное. Более того. Эта воздушная струя, вырисовывающая каемку на поверхности воды и бегущая вперед под тем, что он поначалу принял за мангровые заросли. Эти стремительные взмахи рук и винтообразное движение как в кильватере ракеты. И тут слова, которые он услышал, обращенное к нему приглашение, оказались вполне под стать ошеломляющему открытию, которое буквально приковало его — уже покрывшегося испариной из-за густого, как на заболоченной реке, тумана, оседающего на плотные, блестящие листья, — к месту, когда он обнаружил, что эта дикая, полная зеленой агрессивности природа была подделкой.

42

Кроль (англ.).

Все было фальшивым! Орхидеи, лианы, мох, весь растительный занавес, вплоть до корневищ, уходящих под воду. Синтетика. Древоподобный акрил. У Арама появилось впечатление, что он ребенком уже где-то это видел, сначала в старом «Тарзане», потом, позже, в павильонах «Фокса» или же «Метро-Голдвин», куда Дория приглашала его на охоту за сокровищами.

Все было фальшивым, зато голос, голос был реальным. Хотя Арам был не в состоянии определить место, откуда он раздавался. Настоящий! Каким образом, когда в сопредельных краях все спит глубоким сном? Черт побери! Он не мог опомниться. Один из этих библейских капканов!..