Тень летучей мыши

Марковцев опрокинул рюмку и продолжил в том же тоне:

– В ГРУ за ваше предложение зацепились, как утопающий вцепляется в волосы спасателя; предложение оказалось кстати. Военные разведчики реально оценили обстановку: я вам ничем не помогу, а вы можете спасти и меня, и репутацию ГРУ, попади я в руки грузинской контрразведки. В руках этих костоломов я сочинил бы роман в рекордно короткие сроки. – Марк демонстративно потянул носом воздух. – Здесь что-то не пахнет русским духом нашего доблестного полковника ГРУ Леши Ханкина. Он бросил меня, как...

– Как собаку в конце дачного сезона, – вдруг разлепил рот слушатель академии.

– Если бы, – обломал ему кайф Марковцев. – В прошлом году я гостил у друга – у него домик в деревне. Надо ли говорить, что эта «деревенщина» из ГРУ?.. Так вот, дело было в воскресенье вечером. Мимо дома прошла подруга лет семнадцати. Услышав наши голоса, постучала она в калитку. Друг вышел, а она у него спрашивает: «В вашей деревне есть магазин?» – «Есть, – отвечает друг. – Только он закрывается в одиннадцать дня». Подруга приблизилась к нему и обдала перегаром: «Погодите-ка. Значит, он сейчас не работает?» И пошла дальше. К следующему дому. Кто эта подруга? Таких полно можно найти в деревнях. Технологически это выглядит так: снимают, сажают в тачку, увозят на выходные в деревню, пользуют, там и оставляют. А там добирайся как хочешь. Так я похож на ту брошенную подругу, у которой трубы горели, а вы меня с собакой в конце дачного сезона сравнили. И вот тоном этой подруги я вас еще раз спрашиваю: «Постойте-ка, я-то вам зачем?» Неужели вы не поняли, что вас кинули? Вы же еще и на тухлятину попались: вдруг я сумею опознать Кознова? Где? В толпе? Вы руководствовались паникой, или паника взяла вас за горло, а вами правил трезвый расчет ГРУ. Они там моментально сработали. Честь и хвала им.

Все с облегчением обернулись на голос старшего группы ОМОНа. Он вошел в комнату и доложил:

– Товарищ генерал, к вам майор Соловцев.

– Евгений Соловцев?

– Так точно.

Трохименко вспомнил этого толкового малого. Они виделись последний раз, когда на его плечах красовались капитанские погоны.

Спецназовец продолжил. (Он был в гражданской одежде, как и его товарищи. Все были вооружены пистолетами-пулеметами, экипированы бронежилетами, и в таком обличье выглядели, как ни странно, более профессионально, нежели упакованные в камуфляж и вооруженные до зубов.)

– Соловцев был дежурным следователем в составе опергруппы, выезжавшей по адресу Шарипа Мохсенова.

– Проводите его сюда.

– Есть.

Трохименко-младший встал из-за стола. На вопрос отца «Ты куда?» слушатель церемониально ответил: «Принесу еще один столовый прибор».

Марковцев тоже узнал этого майора, которого еще неделю назад про себя назвал мрачным весельчаком: юмор у Соловцева был своеобразный. Казалось, он приехал не за тем, чтобы расследовать убийство, а натурально поострить над заколотой жертвой. Он на киношный лад спрашивал себя, склонившись над трупом Мохсенова: «Что ты здесь делаешь, Женя?» И отвечал: «Убиваю время».

Соловцев вошел в гостиную и парой-тройкой кивков поздоровался со всеми сразу. И добавил, как будто намекнул на себя и время, когда нормальные и не очень занятые люди обычно ужинают:

– Приятного аппетита.

Он принял приглашение присоединиться со странноватой шуткой:

– Голоду природные рамки неведомы. – Глянув на Султана Узбека, Соловцев кивнул ему, как школьному другу, и, беря с него пример, заткнул за воротник салфетку.

Никто, даже бывалый генерал, не ожидал, что «какой-то» майор всерьез примет приглашение поужинать в компании экс-начальника московской милиции, главы преступного клана и секретного агента ГРУ.

Трохименко полагал, что его сын ушел за столовым прибором, чтобы не вернуться, но тот вернулся из кухни с полной тарелкой гуляша, как на второй день свадьбы, и поставил перед майором, предложил ему выпить. Соловцев не отказался. Его поддержал только Марковцев, и майор с этого мгновения обращался только к нему.

– Не знаю, с чего начать, – сказал он стандартную фразу. – В общем, как поется в песне: «Шел я улицей Тверской, меня стукнули доской». Вчера ночью я возвращался от знакомой и увидел на тротуаре раненого человека. Я склонился над ним, как над покойником. С такими ранами, как у него, долго не живут, подумал я.

– Почему? – заполнил паузу генерал и чуть слышно добавил: – Господи...

– Кто-то постарался сделать так, чтобы этот человек лет пятидесяти пяти перед смертью помучился, – пояснил Соловцев, умудрившись воткнуть в пояснение возраст найденного им на Тверской человека. – Его ранения были серьезными, – продолжил он. – Точнее, каждое из четырех ранений – смертельное. Он потерял сознание от болевого шока, вызванного ранением в живот, ранений в правое левое подреберье – в селезенку и печень, и в боковую часть шеи. С первого взгляда, такая паршивая кучность говорила о том, что безымянному стрелку жало все, что только он носил на себе, включая его ботинки, плавки, перчатки и головной убор. Он палил куда угодно, только не в голову и сердце. Современные киллеры других человеческих органов не знают, – внес полную ясность Соловцев. – Их тактика проще подкидного дурака: несколько выстрелов в левую половину груди (палили в правую, если жертва поворачивалась к смерти спиной) и – контрольный в голову.

Аида торопливо встала из-за стола. Извинившись, вышла из гостиной.

Соловцев продолжил, едва фигура узбечки исчезла в полумраке арки.

– Я вызвал «Скорую» и опергруппу. Первой приехала «Скорая». Приближение этой машины ни с какой другой не спутаешь. Почерк, о чем еще говорить. И в этой связи я подумал о почерке безымянного киллера-мазилы. Но противоречия в этом не увидел.

– Почему? – спросил генерал, невольно втягиваясь не в сам разговор, а в стиль майора, который словно обволакивал каждого. Он как будто читал книгу. И Трохименко подумал, что с таким талантом, как у Соловцева, можно зарабатывать на жизнь в театре. «Какого черта он забыл в милиции?»

– Я был близок к отгадке, – продолжал Соловцев, – и близость ее вскружила мне голову, как интимные откровения старой девы. Я почувствовал во рту стальной привкус: то подкативший адреналин дал о себе знать. В это время меня осенила догадка: нож. Все дело в ноже...

– Что, были еще и ножевые раны?

– Нет, раны были пулевыми. Тем не менее перед моим мысленным взором предстала целая коллекция холодного оружия. В ней особо четко выделялся неброский блестящий нож. Не тесак с тяжелыми рукояткой и лезвием. Не изящный стилет, способный нанести жертве смертельную рану так, что наружу не прольется и капли крови, – а более неприметный, можно сказать, серый «нож разведчика».

– Серый нож разведчика?

– Точно, – как ни в чем не бывало подтвердил Соловцев. – Я поднялся с колен. Щедрыми движениями отряхнул брюки – мне показалось, от снега. Хотелось в это верить. На самом деле я развез мерзкую подтаявшую на брюках жижу. Я глянул на колени, нагибаясь, и выругался так грязно, будто у меня вместо ушей были зеркала заднего обзора и в них я заметил гомика в похотливой позе. «Замшевыми накладками грязь на брюках не назовешь». Я сказал это вслух проходящей мимо женщине. Она посмотрела на меня, как на психа. Я понял ее: какой нормальный в час ночи будет рассуждать вслух о грязи на грязной улице, стоя над человеком, получившим четыре смертельных ранения и, не смотря на это, все еще бывшим живым?.. Грязь не отскочит, продолжил я размышления. Но не потому что она была салом. Нет, она была гораздо хуже сала – противогололедным реагентом, который (прокатился слух) оказывал смехотворное воздействие на человека. Теперь мне придется выбросить брюки – этот сладкий сон Менделеева. «Скорая» остановилась. Из машины вылезла фельдшерица в джинсах невероятного размера. Она была такая толстая, такая безобразная, что ее никто не замечал. Баба-невидимка. Не врач и не доктор. Настоящий врач, если он не врач-мазохист, не доведет себя до крайней степени ожирения. Лично я отказался бы даже от бесплатных услуг врача, которому плевать на собственное здоровье. Она подала мне руку, здороваясь. Я ответил на рукопожатие и поймал себя на странных ощущениях – будто мы на безлюдной дороге. Да и сама фельдшерица была готова поделиться откровением: еще бы немного – в минутах или километрах, неважно, – и она дала бы команду водителю поворачивать – назад в город. Я не мог объяснить, почему среди шумной, наводненной машинами ночной улице ко мне пришли такие мысли. Может быть, оттого, что шум, сутолока, миазмы больного мегаполиса уже достали меня и я невольно стремился к настоящей свободе, к чистому глотку воздуха. Мое желание было твердым, постоянным, оттого и незаметным, как дипломат в руке или презерватив на члене.

Вслед за Аидой гостиную покинула генеральша.

Соловцев и ее проводил до полумрака арки и продолжил:

– Фельдшерица задала странноватый вопрос: «Что у нас здесь?» – «Что – это вы верно заметили». Я боднул головой на раненого: «Он в шаге от потери человеческого облика. Еще немного, и проблема ваша отвалится». Фельдшерица басовито хохотнула. Я выругался про себя. Врачиха опустилась на одно колено – как раз в то месте, которое я вытер своими штанами. Я упустил тот момент, когда она примеривалась к этому чистому пятачку. Надо же – и не промахнулась. Я исключил ее из списка подозреваемых в этом преступлении. Прежде всего, она приложила свои толстые пальцы к шее раненого. Такими пальцами, подумал я, не прощупаешь и отбойный молоток. Она обронила слово «нашпиговали». Я кивнул в знак согласия. Мне в ответ кивнул и медбрат с безучастным лицом. Мысли его витали, в лучшем случае, на пустынной дороге; рядом с моими им было не так одиноко. К ним добавились мысли шофера «Скорой», который ковырял в носу. Что-то стало тесновато на придуманной мною дороге... «Нашпиговали свинцом». У меня же перед глазами снова отразилось лезвие боевого ножа. Я посмотрел на раненого; фельдшерица, склонившаяся над ним, казалось, шептала молитву или проклятье. Она загородила человека, на шее которого зияла рана. И чуть ли не цитатой у меня в голове пронеслось: «При нападении спереди самыми эффективными приемами являются колющие удары в шею... Ударяя в горло чуть ниже кадыка, боец рассекает яремную вену и смерть наступает практически мгновенно». Преступник был вооружен пистолетом, но я видел в его руках нож. Фельдшерица многозначительно сказала: «Пуля прошла в сантиметре от яремной вены. Удивительное везенье». Она потыкала в клавиши мобильника и вызвала рениамобиль. Я представил себе тучного реаниматора с красными бычьими глазами и пожалел раненого. Трудно было представить, кого в свою очередь вызовет реаниматор, когда опустится коленями на вычищенный мной асфальт. Попадание в сердце также ведет за собой мгновенную смерть, но при этом удар должен быть не только точным, но и сильным, так как область сердца защищена грудной клеткой. «Вторая смертельная зона», – озвучил я свои мысли. – «Что?» – «Киллер не решился выстрелить в еще одну смертельную зону». – «Сердце имеете в виду?» – «Точно. Потому что была велика вероятность того, что жертва умрет сразу». – «То есть, – втянулась в разговор фельдшерица, – сначала киллер выстрелил в шею?» – «Точно». – «Потом в живот?» Я покачал головой: «Нет. Выстрел в живот – это расчет на боль, еще более дикую, чем в печень или селезенку». Иные зоны поражения при атаке спереди – это левое и правое подреберье. «Если закрыть глаза на пулевые ранения или переименовать их в ножевые, то для меня становится очевидным, что стрелок неплохо, а скорее всего – в совершенстве владел ножом. Быть может, он и представлял, что кромсает жертву ножом». По виду фельдшерицы я понял: с выводами я поспешил. Медбрат тоже был готов запустить палец в нос и улететь вместе с шофером. Что бы подумал обо мне реаниматор?.. Я снова повторил в той же последовательности, которая запала мне в память: «Колющий удар в горло. В левое и правое подреберье. Глубокая рана в живот. Представьте себе тир». – «Ну...» – «А теперь – монолог инструктора: «Стреляй в горло, в живот, в правое подреберье, в левое». Я снова покачал головой: «Нет, раны на его теле говорят о ноже». Мы оказались на периферии центра. Нас не замечали. Или не хотели замечать. Что было одно и то же. Время как будто остановилось. Никто не спешил к нам, отгороженным от остального мира. Наша зона оказалась сплошной аномалией. Здесь стреляют в те места, которые удобно поражать ножом. Опергруппа не спешила на место преступления. А может быть, проехала мимо?.. Киллер проявил завидное хладнокровие. «Трудности перевода» – с холодного на огнестрельное оружие – его не смутили. Так исполнители не работают. Это убийство было похоже на месть. Похоже на урок. Кто проучил этого пятидесятипятилетнего человека? Значит, все-таки заказ? Или киллер «сам себе режиссер»?.. А еще это убийство попахивает ритуальным. Соединив четыре точки на теле жертвы, получался крест. И я видел такую «схему» раньше. Она была буквально выписана на теле Шарипа Мохсенова.