Тень над скульптурой
Шрифт:
Темно-каштановая головка застенчиво склонилась на мужское плечо. Александр усмехнулся: вокруг беззаботно болтается еще не созревшая для чувств ребятня, а они, вот, пытаются разжечь, да еще и под надзором голубого неба, искорки любви… Тени деревьев и металлических конструкций постепенно удлинялись, вырастали, сгущались… Он задрал рукав пальто и взглянул на кварцевые часы.
– Пора идти.
– Куда? – истомно выдохнула Карина.
– Обратно.
Домой? – она вскочила на ноги испуганно-ужаленной. В зрачках безумный страх, словно на труп впервые напоролась, поймал мысль Александр.
Катаев
– Ну что ж так переживать… Посидели на лавочке и хватит с нас.
Но она гордо вскинула голову и состроила такой неприступный, гордый вид, с каким, не зная пощады к самому себе, проламывают бастионы во имя собственно выдуманных принципов. Ветер, незаметно накатывающий по несколько раз в минуту крохотными волнами, каким-то чудом умудрился разворошить ее челку.
– Ну раз так… Значит, по домам? – после недолгой паузы наконец выплеснула она.
– А тебя просто так не взять.
– А что ты ожидал? – с вызовом бросила Карина.
– У меня были иные планы, но ты вскочила с таким видом…
– Это с каким?
– С таким испуганным, будто домой тебе попросту нельзя. Будто ты предпочтешь незнакомый кров или, на худой конец, улицу, но только не возвращаться домой.
– Домой, и правда, не шибко-то тянет.
– Тогда следуй за мной…
Он протянул ей руку, приглашая последовать за собой… Они подошли к кассе. Очередь всего из пяти человек, в нетерпении топчущихся на месте.
– Два взрослых на колесо.
Продавщица – женщина с глубокими морщинами, – безынтересно глянув на покупателей, пробила билеты, с трудом сдерживая зевоту в мире безудержного веселья и смеха.
– Куда это мы? – дернула Карина Александра за рукав.
– А ты почти что ребенок…
– Ничего я не ребенок… – с тихой обидой возмутилась она, на что Катаев лишь выразил сердечную улыбку любящего отца.
– Почти что… Тем более, ничего в том оскорбительного нет. Девушка, не утратившая порывы юности и имеющая смелость давать им волю, бесконечно прекрасна…
– Это еще почему?
– Потому как жизнь полна разочарований и тяжестей… Поэтому в жизни выигрывают те, кто радуется всяким пустякам и мелочам.
– Наверное, что-то в этом есть, но…
– Вот и пришли.
Катаев подвел ее к железному корневищу колеса обозрения. Карина запрокинула голову назад – колесо-то вдвое выше девятиэтажки. Он протянул билеты помятому молодому человеку с форменной кепке. Едва выпустившийся со школы, с фиолетовыми фингалами под глазами. Катаев взглянул на Карину: у нее вот точно такие же мешки. Измотанные жизнью юнцы… Они уместились в освободившуюся кабинку, какая медлительной гусеницей поползла описывать окружность. Каждый новый толчок железной громадины все больше и больше возвышал их над Крестовским островом… Оранжевый закат мерцал палитрой красок, разбивал лучи о темные просторы Финского залива, о белые ванты моста…
– Какая красота… – прошептала она, не отрываясь завороженным взглядом от заката, лоснящегося янтарем на крышах, окнах, пушистых кронах деревьев…
– Иногда и не верится, что мы живет
вот здесь, среди такого архитектурного художества, правда?– Правда, – машинально откликнулась она.
– Иди ко мне.
Она очнулась, расплылась в простодушной улыбке. Темно-каштановые волосы отливали звонкой медью. Кончики челки залезали на линию тонких бровей, подчеркнутых коричневым карандашом. В черном платье с кружевами она была чудесно хороша… Она могла бы стать мечтой любого мужчины, начиная от благородного рыцаря и заканчивая последним негодяем…
Вот и весь Петербург на ладони, за каким темная зелень необъятных лесов. Вблизи порта крохотные грузовые корабли, нагрузившие себя прямоугольниками… Катаев нежным касанием подтянул ее подбородок к своему лицу…
Она вдруг тихо заплакала. Прислонилась личиком к мужскому плечу. Горячее дыхание пробирается сквозь ткань мужской рубашки, касается кожи и как будто исхитряется устремиться к самому сердцу с намерением растолковать тому бесхитростную проповедь…
– Ты так красиво и легко играешься со мной…
– Кто это сказал?
– Сама придумала. Просто так никогда ничего не бывает. А ведь за все, за каждую мелочь, даже за несущественное, такое, как чувства, приходится платить. Это всемирно известный факт.
– Послушай, Карина, – он взял ее руки в свои. Таким глазам, искренним, чистым, буквально прозрачным, с карамельными радужками, попросту невозможно соврать. – Послушай, забудь весь этот бред…
– В конце концов, – всплеснула руками она, отвернувшись со слезами на глазах к закату, будто только тот сполна понимает ее, – один раз живем.
– Не стоит уж превращать мое отношение к тебе в мелодраму…
– Я не о том. Я просто в растерянности.
– Из-за чего?
Она пожала плечами, а потом все же решилась:
– Столько лет жила в одном несчастном поселке, столько лет терпела рутину, что смирилась терпеть ее до конца века, а теперь за пару дней вдруг получила больше чувств, чем за всю жизнь…
– Есть одно лекарство от меланхолии.
– Какое же? – подняла она на Катаева блестящие надеждой глаза.
– Виски.
– Я не привыкла к крепкому алкоголю.
Виноватая улыбка вспыхнула на светлом личике.
– Тогда начнем с шампанского. Только если мы выпьем в каком-нибудь заведении, я уже никуда нас не увезу.
– И что же нам делать?
Через каких-то несколько десятков секунд их кабинка должна была сблизится с платформой.
– Оставайся со мной на ночь и никуда не уходи в эту темную, мутную ночь, в которую небо так и грозится пролить миллионы и миллиарды слез.
– Ладно, будь что будет.
– Кажется, в голову ударило.
Она запрокинула голову на спинку дивана и закрыла глаза. На журнальном столике возле ножек пустых бокалов валялись обертки от булочек.
– Хорошее шампанское. Очень. Я такое, кажется, никогда и не пробовала… Или тайком в ресторане…
– Уже поздно…
– Поздно?
Карина вскинула голову и нащупала на диване телефон.
– Половина двенадцатого. В это время я только домой возвращаюсь. А там дел еще…
– Твоя мать не волнуется… Как же по-детски звучит.