Тень рыцаря

Прекрати биться. Остановись.

– Продолжим?

Безумие. Безумие – вот ответ. Я пытался заставить себя умереть, но как же это глупо. Уловка болвана. Ты не можешь заставить себя умереть.

Сумасшествие – вот выход. Безумцы не чувствуют боли – вернее, чувствуют, но не осознают ее. Они кричат, стонут, смеются, хихикают, пускают слюни, глотают их и делают все то, что и прочие люди, но не понимают этого.

Как выяснилось, понимание и стало самой большой из моих проблем.

Я знал, какой сейчас день – четвертый, – и помнил, что предстоит еще пять, прежде чем они убьют меня. В этом и заключалась проблема.

Как же я нуждался в безумии.

– Доброе утро, – сказал Герин.

Глаза мои открылись, и я увидел, что он смотрит на меня. В животе все скрутилось от одного только взгляда. Ни лицо его, ни тело, ни единый волос не изменились, но что-то появилось в нем такое, от чего руки и ноги мои затрепетали и слезы навернулись на глаза. Глупец, которого люди называли Фалькио, попытался выдержать его взгляд, словно от этого могло стать лучше.

Болван.

Я заставил себя отвернуться и увидел, что женщина-бард все еще стоит, привязанная к дереву. Губы ее двинулись, складываясь в слово.

Борись.

Я не сразу понял, что она имела в виду.

Борись.

Бороться с чем, подумал я.

– Готов к продолжению?

Глаза ее округлились, и я удивился, почему ее так пугает эта простая фраза: в конце концов, Герин произносил ее каждый день с тех пор, как они схватили меня.

А затем я понял, что ее так напугало.

Это не Герин произнес. Я.

Мне в рот что-то вставили, какое-то металлическое устройство, которое удерживало челюсти в раскрытом состоянии. Маленькие иглы впивались мне в десны, язык и нёбо. Устройство увеличивалось, пока металлом не заполнился весь мир, а я не превратился в окровавленную тряпку, которая нависала над ним, чтобы механизм не заржавел от дождя. Ничего, кроме него, не осталось; я чувствовал лишь пульсирующую боль там, где аппарат касался моего лица, – все прочие ощущения притупились. Во рту ощущался вкус железа. В ушах стоял звук…

Звук, издаваемый устройством, показался мне каким-то странным. Не высоким и пронзительным, каким должен быть… Нет, в ушах раздавался теплый и успокаивающий шум, который я слышал раньше, еще до устройства…

Люди.

И тут я понял. Он звучал как человеческий голос. Но человек не разговаривал, а делал что-то другое…

Это называется пение, болван.

Я вдруг понял, что трубадуры поют. Песня показалась мне потрескиванием огня и теплом доброй шерсти. Я не понимал ни слова, но знал, что в песне поется о трубах, о конях и о том, за что стоит бороться. А еще о времени, что бы это слово ни значило, о времени после битвы, о времени облегчения и передышки. О мирном времени.

На миг я из красной тряпки над устройством снова превратился в человека, потому что трубадуры пели песню смерти.

Они пытались помочь мне умереть. Боль не ослабла, я все еще ощущал каждый укол, ожог, трещину, рану. Болела кожа, плоть, кости. Но боль стала просто… болью. Боль можно чувствовать, это не преступление. Болело тело, разум, сердце, но было кое-что еще. Внутри горел огонь, до которого не могла добраться боль: она даже не подозревала о его существовании. Никто не знал об этой тайне. Это было слово, написанное на руке мальчика. Он только что услышал его и почуял, что оно как-то связано с мужчинами и женщинами в длинных кожаных плащах. Мальчик не понимал слова, поэтому и попросил сказителя написать его на руке. «Ты умеешь читать?» – спросил сказитель. «Конечно, нет, – ответил мальчик. – Но мне и нужно только одно слово».

Я потянулся к этому слову, когда голос Герина оборвал песню.

– Невероятно, – прошептал он. – Похоже, что в легендах о бардах все-таки что-то есть, а я в них не верил. – Голос его изменился, словно направился в другую сторону. – Суньте им кляп, – приказал Герин, и я снова почувствовал на щеке его руку. Она потрясла устройство, и боль тут же усилилась. – Так не пойдет, – сказал он. – Придется начать сначала.

На седьмой день они мне что-то дали. Жидкое. Я не приметил ни цвета, ни вкуса, потому что это лежало уже за гранью моего понимания.

Сначала я поперхнулся, потом жидкость червем проползла сквозь горло и попала в желудок, а оттуда уже растеклась по всем частям тела. Словно рвалась наружу из рук и ног, а затем и из пальцев.

Глаза открылись. Я разглядел Герина, Дариану и двух трубадуров на поляне: мне потребовалось немного времени, чтобы понять, что зрение вернулось, я даже понимал, что такое «зрение». Боль все еще продолжалась, но на этот раз она была хуже, потому что я не просто ее чувствовал, но и понимал. За последние несколько дней боль объяла меня, и я позабыл о существовании всего остального.

– Ты пытался сбежать, – объяснил Герин. – Но не вышло. Еще рано.

Из горла вырвался смешок, когда я смог опустить взгляд и рассмотреть свое тело. Полный кошмар: я был привязан к столбу, иголки торчали из лица, обнаженного торса и даже гениталий, видневшихся сквозь рваные, испачканные штаны. Вряд ли я бы смог даже пальцем шевельнуть, не говоря уж о том, чтобы сбежать.

Но Герин имел в виду совсем другое, и я его понял. С одной стороны, мне даже нравилось, что он так беспокоится о том, что я могу сойти с ума. Я бы даже согласился так умереть – сломленной, пускающей слюни развалиной, которая когда-то была человеком. Представил, как бы разозлился Герин, если бы нашел меня в бессознательном состоянии, не способного воспринять все пытки, которые он так терпеливо проводил. В конце концов, какое может быть представление без зрителей?

Возможно, впервые за все это время я окончательно принял, что мне предстоит погибнуть: я не просто потеряю жизнь, а буду мучительно умирать в одиночестве, наполненный до самых краев ядовитыми воспоминаниями обо всех своих неудачах. Хорошо, подумал я. Пусть будет так, как говорил Герин. Пусть они рассказывают истории о болване Фалькио, который, как ребенок, верил в то, что мир можно изменить просто потому, что тебе так хочется.

Я моргнул. Делай, что тебе вздумается, дашини, или Необагренный, или плащеносец, как бы ты себя ни называл, потому что я нашел щит, через который не проникнут твои иглы.

Принятие.

Я принимаю.

И что ты теперь сделаешь, Герин? Я принимаю всё: боль, несчастья, сожаления. Я хочу их.

Я их приветствую.

Искра радости вспыхнула во мне. Пусть продолжают. Прошло семь дней. Могут продолжать хоть еще семь, или семьдесят, или семьсот.

Хороший способ умереть, подумал я. Не слишком отважный, но этого и не нужно. Мне и такого хватит.

Мне казалось, что я, схваченный и связанный, становлюсь свободным.

К сожалению, поздно вечером на седьмой день случилось кое-что такое, что принесло мне гораздо больше страданий, чем любой из ядов и порошков Герина.