Тень стрелы

Вырвав сердце Джа-ламы, Дугар-бейсэ стоял с ним в высоко воздетой руке, молча обводя глазами людей, толпящихся на площади. Костер трещал, взвывал, разгорался сильнее. Нанзад-батор насадил голову Джа-ламы на пику и тоже поднял высоко вверх. Глядите, люди, вот вам ваш бессмертный святой; вот вам ваш живой Будда, что в огне не горит, в воде не тонет.

Когда Тенпей-бейшин брали красные войска, им пришлось сразиться не только с подданными Джа-ламы, но и с частями из Азиатской дивизии Унгерна, подоспевшими на подмогу. Унгерновцы отступили. Их было слишком мало для того, чтобы справиться с приведенными сюда красными тубутами и с Калмыцким кавалерийским полком.

В толпе на площади стоял человек в кожаной куртке с изодранным плечом. Он молча глядел на голову Джа-ламы, вздетую на пику. На его твердом смуглом бритом лице не отражалось ничего. Ни торжества. Ни печали. Ни ярости.

«Когда-то давно, в молодости, ты, Дамби-Джамцан, съел в Тибете листья от знаменитого, одиноко растущего в горах Дерева жизни, дающего бессмертие. Ты не знал истинной тайны бессмертия, несчастный. Ты, живя, лишь мутил воду вокруг себя. Ты не знал техники жизни и не знал таинства смерти. Поэтому я не уверен, в бардо ли сейчас ты. Ты – не в тибетском бардо, не в христианском Раю или Аду, не в Нижнем Мире хакасов и уйгуров. Твоя душа навеки будет бесприютной. Она будет скитаться под Красной Луной и жечь отравой сердца тех, кто рвется к власти и богатству любой ценой. Ты мог запросто оставить двойника в крепости и бежать. Но ты не сделал этого. Твоя голова – на пике. И это есть последнее и единственное твое торжество».

Красная бездна

Умирая, ты можешь иметь связь с любым живым существом в подлунном мире.

Лама Йонгден

Иуда быстро спешился у палатки командира Виноградова. Потрепал по морде коня. Он был сильно бледен – это было заметно даже в сумерки, в поздний час, когда в лагере дивизии горели костры у юрт и палаток.

Он вспомнил, как впервые, с наклеенными усами, явился сюда, в лагерь. Это было недавно… или очень давно?..

Время. Непостижная уму материя. Тающий на губах снег богов.

Солдаты затаились. Казаки не роптали – молчали. Нынче генерал избил до полусмерти есаула Клима Верховцева. Есаул отлеживался в палатке, стонал – стоны разносились далеко по лагерю. Иуда привязал коня к вбитому в снег колу, раздвинул брезентовые крылья палатки.

– Эй, кто есть?.. – Он старался говорить как можно тише.

– А, капитан Лаврецкий!.. – Из тьмы палатки навстречу Иуде поднялся полковник Виноградов. – Заждались. Как дела во взятой красными Урге?.. Господи, как вы передвигались там?.. Монголы не поняли, что вы – унгерновец?..

– Нет. Не поняли. Я проскакал через заставу беспрепятственно. Меня приняли за своего – кожаная куртка, наган, вместо кепи я напялил картуз, надвинул его на глаза.

– И пароль не пытали?..

– Я прокричал им что-то невнятное по-русски. Нечто воинственное. На заставе – одни монголы. Кажется, пьяные. Мое счастье. Поют, пьют, гуляют. Шутка ли – красная Урга. Торжество Сухэ-батора. Как переменчив мир, полковник. Эти недогадливые большевики не всунули ни одного русского пентюха в охрану города. Мой конь промчался мимо глупых пингвинов на полных парах. Откровенно говоря, я думал, полковник, что мне выстрелят в спину.

– Вам или коню.

– Неважно. – Иуда закрыл за собой полог палатки, подвязал тесемками. – Рубо здесь?

– Я здесь, – раздался низкий голос, почти церковный бас профундо, из глубины палатки. – Не зажигаем света, капитан. Плохо дело. Плохое пространство вокруг. Тяжко дышать. Невыносимо более.

– Где барон? – Иуда опустился на нищую, тощую подстилку. «Вот уже и матрацев в дивизии нет, спят на жалких тряпках», – сцепив зубы, подумал он. Вести армию в Тибет! Унгерн окончательно спятил. Нищие, обтрепанные, голодные… сходящие с ума при виде жареного коровьего?.. – нет, лошадиного мяса… износившиеся, с дырами в сапогах, в просящих каши валенках, с ружьями без патронов, с пулеметами без пулеметных лент… со свечками, что лепят из стащенного в бурятских и монгольских улусах бараньего жира… Жамсаран тоже был нищим, хочет он сказать, идиот?!.. «Он ничего не хочет сказать, Иуда. Он уже ничего не хочет сказать. Он уже все сказал».

– Барон в своей юрте беседует с ламами.

– О чем?

– О своей судьбе, должно быть. Может, они гадают ему, ха-ха, по костям, по внутренностям убитой птицы. – Виноградов хохотнул. Подпоручик Рубо был другом казненного Ружанского. Он не мог простить барону ужасной казни друга. – Нам, господа, гадать уже некогда. Давайте разложим все по полочкам, как все будет.

Иуда облизнул пересохшие губы. На миг перед ним встало хитрое, с залысинами, ушлое, гладкое как яйцо лицо Разумовского – Егора Медведева. Все внезапно выявилось, высветилось перед ним ярко, ослепительно, будто озаренное мучительно-бело-зеленой, как в фотографическом ателье, вспышкой магния. Каждый тянул одеяло на себя. Каждый – прилагая усилия – выкаблучиваясь – истязая себя и других приступами хитрости – жаждой получить немыслимые деньги в мировой заварившейся каше – деньги за предательство, за ужас, за кровь, за нахальство, за подлог, за двуличие, за сдергивание и за надевание, но прежде всего – за пошитие личин и масок – тянул на себя одеяло успеха и выигрыша в опасном заговоре, делая ставку то на темную лошадку, то на светлую, издалека видную в кромешной тьме.

Медведев тянул одеяло на себя. Он играл в игру не с ним – с англичанами! С Биттерманом. С Фэрфаксом. С мистером Рипли. С Крисом Грегори. У англичан водилось больше денег, чем у Унгерна, – а значит, больше, чем у Иуды. Медведев клюнул… ты же помнишь, Иуда, на что он клюнул. Он клюнул на золото Унгерна.

Золото Унгерна! Не миф ли это, опомнись, Иуда!

«Она… Она говорила мне, шептала, что – не миф. Ей… еще Трифон… живой… рассказывал…»

– Давайте. Давайте разложим. – Он обвел зверино светящимися в полутьме глазами сидевших перед ним офицеров. – Начнем мы?

– Да. – Виноградов наклонил крупную седеющую голову.

– Сколько командиров частей настроены против Унгерна и участвуют в заговоре?

– Почти все. Те, кто не хочет его убить, выражают желание бросить его ко всем чертям и двинуться на восток, в Маньчжурию.

– Кто верен ему?

– Бригадир Резухин.

– Когда барон отдал приказ выступать на юг, в Гоби?

– Завтра.

– Вы, капитан… – Подпоручик Валерий Рубо, юный, румяный, несмотря на недоедание, пышущий отвагой и дерзостью, хоть сейчас – на коня и в атаку, бесстрашный бесшабашным бесстрашием молодости, прожег Иуду глазами. – Вы… убьете… его?..

Иуда пытался в темноте поймать взгляд горящих глаз подпоручика. Удалось: поймал. Они глядели глаза в глаза. В палатке было только слышно хриплое, будто храпели кони, дыхание троих молчащих мужчин.

– А вы хотите, чтобы он убил вас? – Звон молчания. Тяжело дышат. Взгляды во тьме сшибаются, как копья, как штыки в рукопашной. – Чтобы он убил ваших друзей? Женщин? Ни в чем не повинных простых людей, бурятских крестьян из улусов, китайцев, монголов? Чтобы он повесил вас головой вниз на Китайских воротах?!

– Нет. Нет, не хочу.

Подпоручик Рубо не опустил голову. Глаза мужчин, как глаза зверей, светились во мраке. За пологом палатки стояла, как черная вода в проруби, тяжелая ночная тишина.

Ганлин играет

Я хочу узнать, что суждено.

Я не хочу кануть камнем на дно.

На дно времен, что я не проживу.

На дно жизней, что я не увижу.

На дно глаз, что я не поцелую, дрожа от любви; что я не выколю ножом, дрожа от ненависти.

Я хочу узнать, что ждет меня и мою Дивизию. Мою Армию. Мою Войну.