Тени и зеркала
Шрифт:
Бадвагур странно посмотрел на него и почему-то долго не отвечал. Разошедшийся огонь алчно лизнул подошву его сапога, но в рассеянности он этого даже не заметил.
— Под горами хранятся книги и свитки, древнее которых ты и представить не можешь, волшебник, — сказал он, и в этих словах скрывалось нечто больше обычного гномьего бахвальства. — Тех эпох, когда в Обетованном ещё не было подобных тебе.
Той ночью Альен неспокойно спал — впервые за долгое время ему снился Кинбралан. Его угрюмые стены и нескончаемые запутанные коридоры, паутина на фамильных портретах, огромный дубовый шкаф в старой гостевой спальне, где они с Алисией шептали друг другу страшные истории, пока тонкие стёкла дрожали от зимних ветров… Снился тенистый запущенный сад, и щербинки на лакированной мебели, и дряхлый
В этих снах было пусто и холодно — совсем как у обочины Старогорского тракта, где он лежал теперь, завернувшись в мешковину и плащ, подтянув колени к груди, чтобы хоть как-то согреться.
Альен открыл глаза от подозрительного шороха — и сначала решил, что сон продолжается. В воздухе над костром, точно порождение ночных фантазий, застыло существо, красотой превосходящее всех, кого он когда-либо видел. Невозможно было понять, какого оно пола — но это казалось ненужным, лишним, ибо при одном взгляде всё внутри замирало от восхищения, затопленное лучезарным светом. Огромные глаза сияли на серебристом лице — ярче переливчатых самоцветов на поясе Бадвагура. Тонко очерченные губы изогнулись в улыбке — так улыбается мать, прижимая к груди младенца. Очертания тела терялись в складках белых одежд: такая красота была выше собственной оболочки, выше всего выразимого. За спиной создания медленно колыхались большие белые крылья; Альена изумился, как это Бадвагур не слышит их шума почти прямо над собой…
Но и это скоро стало неважным: восторг затопил его так, что глаза постыдно защипало, и он поднялся навстречу дивному существу. И тут — как оскорбление для глаз — заметил кинжал в полупрозрачной руке. Вполне реальный кинжал, с богато отделанной рукоятью и отлично заточенным лезвием. Под ту же улыбку и тот же упоительный шорох крыльев он был занесён над Бадвагуром.
Альена словно толкнули в грудь — таким сильным было разочарование. Мгновенно очнувшись от грёз, он кинулся к костру, собирая силы для заклятия…
— Уходи! Убирайся! — крикнул он на языке Отражений; существо, казалось, только что увидело его и опустило оружие, вопросительно склонив голову набок. — Прочь! — он весь сосредоточился на одной мысли и прочертил в воздухе знак молнии — так быстро, как только мог. На кончиках пальцев заиграл знакомый покалывающий разряд, наливаясь угрожающей силой. — Прочь, или я уничтожу тебя!
Альен совсем не был уверен, что простой молнии будет достаточно, но на что-то более надёжное просто не хватало времени. Бадвагур преспокойно перевернулся на другой бок и возобновил храп. Альен шагнул к костру, выбросив кисть вверх; сердце у него колотилось так, что стало больно дышать.
Почему-то он догадался, что это именно то, о чём твердили агх и Отражение. По своей воле прекрасное и отвратительное — переменчивое, как воды Реки Забвения. Порождение Хаоса.
А ещё — порождение его колдовства. Его неизбывной боли.
— Как скажешь, хозяин, — покорно прожурчало крылатое существо, не прекратив улыбаться. А потом беззвучно растаяло в темноте.
ГЛАВА XI
Письмо было на тонкой и гладкой бумаге с голубоватыми прожилками, пропахшей лавандой и чем-то ещё — таким же едва уловимым и приятным. Поднеся к свету лист, аккуратно сложенный вчетверо (разглажена каждая складка), можно рассмотреть водяные знаки — лук с натянутой тетивой и гроздь винограда, гербы двух крупнейших объединённых цехов изготовителей бумаги в Вианте, столице Кезорре. И даже каллиграфия совершенно кезоррианская — все эти скорописные хвосты и петли, разметавшиеся по белизне так, что за ними не разобрать смысла. И — особенно — мельчайшие капельки чернил вокруг некоторых букв. По этим капелькам Синна, леди Заэру, узнавала отправителя даже тогда, когда он писал ей рунами Отражений — ибо в целях маскировки случалось и такое…
Будто зачарованная, Синна поднесла письмо к лицу — не чтобы поцеловать, о нет, ни за что: она не дочь какого-нибудь торговца, чтобы так унизиться. Она просто ещё раз погрузилась взглядом в знакомый почерк, затрепетавшими ноздрями вдохнула запах, провела ногтём чёрточку
под росписью…«Навеки Ваш Линтьель».
Навеки Ваш.
Синна блаженно улыбнулась — по телу вдруг разлилось уютное тепло, и даже не хотелось подниматься с широкого подоконника, где она приютилась, чтобы прочитать послание. Её никто не видит, так что уж улыбку-то можно себе позволить.
Окна в этой башне замка выходили на восток, и сейчас Синна могла созерцать прямо перед собой солнце, которое неспешно выкарабкивалось из-за горизонта. Его ровный свет превосходно смотрелся на порыжевших кронах в лесных угодьях лорда Заэру и на его же колосящихся пшеничных полях. Виден был отсюда и ров, окружавший замок, и Синна смотрела, как блики играют на его рябящей воде. Без сомнения, всё это было красиво, но видано тысячу раз — и потому теперь не занимает её. Учёный голубь с чёрным пятнышком на лбу — о, это долгожданное, столь быстро узнаваемое пятнышко!.. — постучавшийся клювом в окно её спальни сегодня на рассвете, принёс радости куда больше, чем все окрестные пейзажи. На минуту, не больше, Синна Заэру поддалась задумчивой истоме и застыла, уронив письмо на колени, обтянутые тёмно-синим бархатом платья. Но потом, тряхнув головой, отогнала постыдную слабость и легко соскочила с подоконника.
Пора было действовать.
Первым делом она отправилась на кухню, чтобы отдать распоряжения об ужине. Линтьель написал, что будет завтра, а он всегда пунктуален — но кто знает, что может произойти… Тем более и тон его был слишком тревожным. Хоть Синна и не любила предаваться панике понапрасну, она сразу прониклась мыслью менестреля о том, что в столице неспокойно, и положение становится угрожающим. Отец высылает его сюда, пока сам не может приехать — значит, всё действительно серьёзно. Они оба вполне могли навыдумывать множество бед, которые должны с ней приключиться, и нагрянуть в замок раньше положенного.
В большой и относительно чистой кухне Синну, как всегда, встретила волна жара от печей, стук ножей, скрежет отчищаемой посуды и громоподобная болтовня двух кухарок-двойняшек — толстых Энни и Тэнни, как их давным-давно прозвали.
— Чего желаете, барышня? — спросила одна из них (Синна так и не научилась их различать; раньше, в детстве, они казались ей огромными и страшными, точно горы), широко улыбаясь и раскрасневшись от духоты. — Медовые булочки ещё не пропеклись, ваши любимые… Или, может, молочка захотели?
— Наша Белочка! — с не менее нежной улыбкой окликнул её главный повар; поскольку в тот же момент он разделывал ягнёнка, улыбка получилась и немного кровожадной. Иногда, забывшись, он всё ещё называл Синну детским прозвищем, но, быстро опомнившись, напускал на себя важность и склонялся в поклоне: — Доброе утро, миледи.
— Доброе утро, Вейдон. Спасибо, не надо молока… Я пришла сказать, что завтра здесь будет господин Линтьель, а ещё через пару дней — батюшка.
— Милорд приедет!.. — ахнула другая кухарка, поднеся круглый кулачок ко рту. — А у нас грибы не насушены, да и за варенье никто не принимался…
Синна рассмеялась.
— У него куча дел, как всегда, вы же знаете. Вряд ли он вспомнит о варенье…
— Это Вы зря, барышня, милорд любит, чтоб во всём был порядок, — покачала головой одна из посудомоек и с удвоенным рвением накинулась на какой-то поднос. Тут Синна не могла поспорить. Маловероятно, что отец вспомнит о чём-нибудь вроде варенья, но, если вспомнит и если этого (какой бы мелочи ни касалось требование) не окажется на месте — не миновать бури…
Обговорив меню на вечер и следующие дни и окинув беглым хозяйским взором припасы, Синна направилась в укромный коридор на первом этаже, где находились комнаты служанок. Путь от кухни туда был неблизок, но ей всегда нравилось бродить по замку, а в сегодняшнем приподнятом настроении иногда хотелось и вовсе припустить бегом, вновь ощутив себя чумазой девчонкой. Замок, которому шёл пятый век, разумеется, ветшал: ступеньки лестниц крошились, стены обрастали мхом, а по слабо освещённым коридорам в любую пору года гуляли сквозняки. Синна прекрасно помнила, что в подвалах и в прачечной властно обосновалась плесень, а на чердаках скапливается столько пыльного хлама, что уборки кажутся бесполезными, и создаётся смутный страх: не само ли древнее нутро Заэру его порождает?… Однако даже она, проведя в теле этого каменного чудища два десятка одиноких и привольных лет, не была уверена, что обследовала все его закоулки.