Теоретическая и практическая конфликтология. Книга 1

Больше всего примеров подобного рода представляют эротические отношения. Как часто они представляются нам сложным переплетением из любви и уважения, или любви и презрения; из любви, чувственной гармонии натур и одновременно сознания, что самой своей противоположностью они дополняют друг друга; из любви и властолюбия или, наоборот, потребности в опоре. То, что наблюдатель или даже сам субъект раскладывает на два смешивающихся потока, в действительности часто является единым потоком. В отношении, как оно в конечном счете существует, одна личность в своей целостности воздействует на другую личность в целом; действительное отношение не зависит от того, как такая личность, как первая, могла бы в принципе воспринимать определенные свойства второй личности, если бы между ними не было никакого отношения – с уважением и симпатией или наоборот. Бесчисленное множество подобных случаев мы обозначаем как сложное смешение чувств или отношений, потому что мы конструируем некую результирующую чувств, которые вызвали бы качества одной стороны у другой, если бы обе стороны были изолированы, но они как раз не изолированы. Более того, даже там, где можно с гораздо большим правом говорить о смешении чувств и отношений, «смешение» остается весьма проблематичным и неосторожным выражением: оно символически переносит некий пространственно-наглядный процесс на совершенно гетерогенные душевные отношения.

Таким образом, то, что называется «смешением» конвергирующих и дивергирующих тенденций в человеческом сообществе, можно толковать по-разному.

Либо отношение изначально есть нечто sui generis 7 , т. е. его мотивация и форма сами по себе совершенно едины, и только задним числом, чтобы описать и классифицировать это единое отношение, мы разлагаем его на монистическое и антагонистическое течения.

Либо c самого начала наличествуют две эти тенденции, но только до того, как возникло собственно отношение. Как только оно возникает, они срастаются в нем в органическое единство, так что специфическая энергия обеих соединяется и не может быть рассмотрена в отдельности. Конечно, остается еще огромное множество таких отношений, в которых составные части продолжают самостоятельное существование и в любой момент могут быть вычленены из целого.

7

В своем роде (лат.). – Прим. сост.

Особенность исторического развития отношений состоит в том, что на ранней стадии они представляют собой нераздельное единство конвергирующих и дивергирующих тенденций, которые лишь впоследствии обозначаются со всей отчетливостью.

Еще в XIII веке при дворах средневековой Европы существовали своеобразные собрания дворян, составляющих своего рода совет при князе, живущих в княжеской резиденции на положении гостей и являющихся почти постоянными представителями знати, чьи интересы они должны отстаивать даже против князя. С монархом их объединяют общие интересы, они служат ему и помогают в управлении государством; в то же время они находятся к нему в оппозиции, блюдя собственные сословные права, и эти две тенденции не просто сосуществуют, но взаимно предполагают друг друга. В свое время позиция этих людей, несомненно, воспринималась как нечто единое, хотя нам составляющие ее элементы кажутся несовместимыми. В Англии в эту эпоху парламент, состоящий из баронов, еще мало чем отличается от королевского совета. Принадлежность к партиям и критическое противостояние партий находятся в зачаточном состоянии.

Там, где речь идет о выработке институтов, призванных решать постоянно усложняющуюся проблему поддержания внутреннего равновесия группы, чаще всего так и остается открытым вопрос, должны ли они взаимодействовать для блага целого в форме оппозиции, конкуренции, критики или в форме непосредственного единения и гармонии. Как правило, первоначально они находятся в индифферентном состоянии, которое задним числом, с точки зрения позднейшей дифференциации, представляется нам логически противоречивым, на деле же как нельзя лучше отвечает ранней стадии развития данной организационной формы.

Субъективно-личные отношения развиваются, как правило, в обратном направлении. Четкое различение принадлежности к единству и противостоянию характерно именно для ранних культурных эпох. Напротив, половинчатые и нечеткие отношения между людьми, суть которых окутана туманом неопределенных чувств, которые, в конечном счете, могут вылиться как в ненависть, так и в любовь; отношения, зачастую проявляющие свой индифферентный характер периодическим колебанием от любви к ненависти, более свойственны зрелым и перезрелым эпохам, нежели юным.

Конечно, сам по себе антагонизм не приводит к обобществлению, однако за вычетом пограничных случаев нельзя найти такого общества, в котором он не присутствовал бы как социологический элемент, и значение его может повышаться бесконечно – вплоть до полного вытеснения всех объединяющих моментов.

Тот же самый результат мы получим, если будем классифицировать отношения с помощью этических категорий. Эти последние не всегда могут служить адекватной основой для неискаженного вычленения социологического содержания явлений. Оценочные чувства, которые мы связываем с волевыми актами индивидов, выстраиваются в порядки, которые чисто случайным образом соотносятся с порядками, построенными с предметно-понятийной точки зрения.

Рассматривая этику как своего рода социологию, мы лишаем ее глубочайших и тончайших составляющих: из нашего поля зрения выпадают внутреннее расположение души и ее отношение к самой себе, никак не выражающееся внешне, религиозные движения души, которые служат лишь ее собственному спасению или разрушению; преданность души таким объективным ценностям, как познание, красота, значимость вещей – все это не входит в сферу межчеловеческих отношений.

Однако там, где речь идет о смешении гармонических и враждебных отношений, социологический и этический порядок пересекаются. Развитие этих отношений происходит примерно так: 1) А делает нечто полезное для Б; 2) А извлекает пользу для себя, используя Б, причем Б не получает ни пользы, ни вреда; 3) наконец, А действует эгоистически за счет Б. На все эти действия, естественно, Б реагирует, причем реакция почти никогда не бывает адекватна исходному действию ни по характеру, ни по мере; тем самым возникают бесконечно многообразные смешения дивергенции и конвергенции в человеческих отношениях.

Бывают, конечно, такие случаи борьбы, которые, на первый взгляд, исключают ответную реакцию и дальнейшее развитие отношений, например, между грабителем или хулиганом и его жертвой. Если такая борьба заходит далеко, вплоть до убийства одной из сторон, объединяющая составляющая отношений оказывается равна нулю, но умышленное убийство – это уже пограничный случай. Если же насилие ограничено и противную сторону хоть сколько-то щадят, в отношениях присутствует социализирующий момент наряду с диссоциирующим.

Кант утверждал, что всякая война, в которой противники ничем не ограничивают себя в выборе средств, есть война на уничтожение уже хотя бы с психологической точки зрения. Ибо если мы не будем воздерживаться, по крайней мере, от убийства, предательства, нарушения слова, мы изменим самый строй мыслей нашего противника и уничтожим в нем то доверие, которое одно могло бы послужить почвой для заключения мира.

На любой стадии развития общества, где прямое насилие уступило место каким-либо иным отношениям, элемент единения неизбежно вплетается во вражду, хотя в целом накал враждебности между сторонами от этого не уменьшается.

Когда лангобарды в VI веке завоевали Италию, они наложили на местное население дань – треть урожая, причем каждый из победителей собирал ее с определенных семей. Можно предположить, что ненависть побежденных к угнетателям-пришельцам стала едва ли не сильнее той, что была во время военной борьбы, а пришельцы отвечали на нее не меньшей ненавистью – потому ли, что нам естественно ненавидеть ненавидящих нас в силу инстинкта самосохранения, или потому, что мы всегда ненавидим тех, кому причинили зло. Так или иначе, но в этих новых отношениях по сравнению с военным противостоянием была уже немалая доля общности, источником которой служило то самое, что порождало вражду: принужденные делиться всеми доходами с лангобардами, местные жители разделяли с ними и интересы. Дивергенция и гармония слились в этом пункте нераздельно, и именно то, что служило основой вражды, стало фактически зародышем будущей общности.

Чаще всего этот тип реализовался в форме обращения пленного врага в рабство – вместо того, чтобы его убить. Разумеется, такое рабство, как правило, представляет собой пограничный случай абсолютной внутренней враждебности, однако здесь уже имеет место социологическое отношение, а тем самым предпосылка для смягчения вражды.

Заметим, что нередко провоцируют обострение противостояния для того, чтобы смягчить его. Такая провокация вовсе не стремится вызвать взрыв вражды, как врач прорывает нарыв. Она исходит из уверенности, что противная сторона не переступит известных границ, и обострение антагонизма исчерпает его напряжение либо обнаружит для противника его собственную глупость.