Теоретическая и практическая конфликтология. Книга 1

Об этом же свидетельствует и то, что легкое предубеждение против третьего лица нам способен внушить любой, самый безразличный для нас человек, в то время как позитивное предрасположение складывается у нас лишь под влиянием кого-то для нас близкого или авторитетного.

Без этой легкости или легкомыслия, с каким средний человек реагирует на отрицательное внушение, поговорка aliquid haeret 12 , вероятно, никогда не стала бы трагической истиной.

Наблюдение человеческих антипатий, делений на партии, интриг и открытых столкновений побуждает признать враждебность одной из первичных энергий человека. Эта энергия не столько порождается предметом, сколько сама создает себе предмет.

12

Нет дыма без огня (лат.). – Прим. сост.

В этом смысле было когда-то сказано, что человек не потому религиозен, что верит в Бога, а верит в Бога потому, что наделен религиозностью как своеобразной душевной потребностью. То же самое относится к любви. Все согласны с тем, что любовь, особенно в юности, не является простой реакцией нашей души на определенный предмет, как ощущение цвета является реакцией нашего зрительного аппарата; душа испытывает потребность любить и направляет ее на любой, мало-мальски удовлетворительный предмет, который зачастую сама и создает, наделяя возлюбленного воображаемыми качествами, которые будто бы и пробудили в ней любовь.

Ничто не мешает нам считать, что и противоположный аффект может развиваться подобным же образом: душа обладает столь же врожденной потребностью ненавидеть и бороться, и для удовлетворения этой потребности сплошь и рядом выбирает и создает себе предметы, наделяя их отвратительными качествами. Что этот механизм проявляется не так явно, как при влюбленности, может объясняться тем, что потребность в любви подкрепляется физиологически и в юности чудовищно обостряется, так что ее спонтанность и обусловленность terminus a quo не оставляет никаких сомнений. Импульс же ненависти лишь в исключительных случаях достигает такой остроты, которая позволила бы осознать его субъективно-спонтанный характер.

Если у человека действительно врожденный формальный инстинкт враждебности как противоположность потребности в симпатии, то исторически, я думаю, они оба являются результатом той самой душевной дистилляции, в процессе которой первоначально единые внутренние движения расчленяются и осознаются как отдельные самостоятельные побуждения.

Всевозможные интересы так часто принуждают людей бороться за какие-то блага или становиться в оппозицию к определенным личностям, что остаточное состояние раздражения, побуждающее к антагонизму, вполне могло сделаться наследственным достоянием человеческого рода.

Взаимоотношения примитивных групп практически всегда выражаются в войнах. Самый наглядный пример – индейцы. У них всякое племя a priori считается находящимся в состоянии войны со всеми другими племенами, кроме тех, с которыми у него заключен мирный договор. Следует, однако, помнить, что на ранних стадиях культуры война – чуть ли не единственная форма межгруппового контакта. Пока не было межтерриториальной торговли и индивидуальных путешествий, пока духовные общности не перешагивали границ группы, война оставалась единственной формой социологических отношений между различными группами.

В примитивном обществе отношения между элементами внутри группы и между группами прямо противоположны по форме. Внутри замкнутого круга вражда, как правило, означает разрыв отношений, враги избегают друг друга и держатся на расстоянии, причем эти явления сопровождают даже вспышки открытой борьбы. Напротив, группы в целом в состоянии мира безразличны друг другу; между ними нет никаких отношений. Лишь во время войны они становятся активно значимы друг для друга. Вполне возможно, что то самое стремление к экспансии и воздействию на окружающее, которое требует мира внутри группы, поскольку лишь мир обеспечивает беспрепятственное взаимодействие и согласование интересов, проявляется вовне как воинственная тенденция.

Антагонистический импульс можно, конечно, рассматривать как нечто самостоятельное в человеческой душе, однако из него нельзя объяснить все проявления враждебности. Прежде всего, спонтанность такого импульса существенно ограничивается предметом: он направлен не на любые, а только на определенные объекты. Так, голод, несомненно, возникает в субъекте, но актуализуется только с помощью подходящего объекта: самый голодный субъект не станет есть камни и палки, но отыщет мало-мальски съедобный предмет. Точно так же любовь и ненависть: даже если допустить, что они возникают в результате исключительно внутренней потребности, для реализации им необходимы предметы соответствующей структуры; лишь при взаимодействии субъекта и объекта возникает явление в его целостности.

С другой стороны, мне кажется, что внутренний импульс враждебности в силу своего формального характера сам по себе слишком слаб, чтобы проявиться, его должен педалировать какой-нибудь материальный повод к ссоре. Чисто формальная жажда борьбы должна быть совершенно безлична; нам все равно, ради чего или против кого бороться, но чтобы реализовать эту жажду, надо возненавидеть противника как личность, а еще лучше вдобавок ощутить интерес к чему-то, что можно выиграть в борьбе. Эти аффекты питают и усиливают душевный импульс борьбы.

Есть элементарная целесообразность в том, чтобы противника, с которым мы по какой-либо причине боремся, возненавидеть; точно так же целесообразно любить того, с кем мы связаны или вынуждены по той или иной причине вместе жить или действовать. Чтобы понять взаимоотношения людей, нужно учитывать эту особенность: некое внутреннее расположение возбуждает в нас те чувства, которые полезны именно в данной ситуации, чтобы ее использовать или вынести, чтобы выйти из нее или ее изменить. Сильное чувство дает нам силы исполнить стоящую перед нами в данный момент задачу и парализовать наш собственный внутренний протест.

Ни одно серьезное противостояние не может продолжаться достаточно долго, если его не поддерживает целый комплекс душевных стремлений, хотя они могут возникать лишь постепенно, в ходе самой борьбы. У этого факта огромное социологическое значение: борьба ради борьбы никогда не существует в чистом виде; почти с самого начала к ней примешиваются посторонние мотивы – отчасти объективные интересы, отчасти такие импульсы, которые можно реализовать не только в борьбе, но и другими средствами. На практике именно они образуют мост между прямой борьбой и другими формами взаимодействия.

Мне известен только один случай, где жажда борьбы и победы как таковая выступает исключительным мотивом действия – состязание или игра, причем такая, где не предусмотрена награда. Во всех остальных случаях к ней примешиваются содержательно обусловленные мотивы антагонизма.

В игре налицо чисто социологическая привлекательность самоутверждения и достижения превосходства над другими; в спортивных состязаниях к этим мотивам присоединяется индивидуальное удовольствие от целесообразного и удачного движения; в азартных играх – сознание благосклонности судьбы, мистической гармонической связи с силами, которые находятся по ту сторону индивидуальных и социальных событий. В любом случае игра и состязание социологически мотивируются исключительно борьбой как таковой. Копеечная игровая фишка, бумажка или спичка, за которую сражаются порой с такой страстью, словно она из чистого золота, наглядно обнаруживает формализм этого импульса борьбы, даже когда борьба идет за настоящее золото, этот мотив зачастую перевешивает материальный интерес.