Теперь или никогда!

Вася Журавский сидел в тесной, душной камере городской тюрьмы, в которой, кроме него, находилось еще около пятидесяти человек.

Он знал, что должен погибнуть. Фашисты, разумеется, постараются уничтожить его, но не это было самым страшным.

Все это время каждый день, каждую минуту он рисковал жизнью, и мысль о возможной гибели стала для него привычной.

Больше всего его мучило то, что он решительно ничего не знал о судьбе своих товарищей. О судьбе отважного мальчика, которого успел полюбить всем сердцем. Мысленно он видел Митины глаза, последний взгляд, который Митя бросил ему, последний, прощальный взгляд…

Прошло десять дней. Соседей Васи то и дело вызывали на допросы, иные возвращались окровавленные, обессиленные после побоев и истязаний гитлеровцев, иные, уходя на допрос, больше не возвращались.

Но Васю не вызывали. Ни разу. И он не понимал, что это значит. Оставалось одно: ждать часа своей гибели, часа, который, должно быть, недалек.

Неожиданный случай пришел ему на помощь.

Однажды раскрылась дверь камеры, и полицай вызвал очередного узника из камеры. Вася узнал в полицае своего брата.

Брат тоже узнал его, но не подал вида. Равнодушно взглянул на Васю, отвернулся, но Васе показалось, что брат не хочет, чтобы Вася выдал себя хотя бы каким-то жестом или просто взглядом.

Впрочем, Вася и не собирался признавать брата. Давно уже они разошлись, оказались совершенно чужими друг другу еще тогда, когда Филипп стал полицаем. И Вася был благодарен судьбе за то, что у него с братом разные фамилии.

Хотя чего уж здесь благодарить? Брат-то останется жить, а ему, Васе, суждено погибнуть от руки врагов…

И вот однажды… Однажды не кто иной, как Филипп, вызвал Васю на допрос.

— За мной, — коротко сказал он.

Вася вышел за ним. Во дворе стоял небольшой автобус, выкрашенный в темно-синий цвет.

Вася, уже почти две недели просидевший в душной и темной камере, остановился. Свежий воздух внезапно опьянил его. Он вдруг, как никогда, ясно увидел голубое небо, птиц, пролетавших высоко над его головой, ветви деревьев, колеблемые ветром.

Мелькнуло в голове:

«Вот и все. Больше ничего никогда не увижу. Никогда!»

Филипп молча указал ему на дверь автобуса.

Он влез. Вместе с ним сели Филипп и немецкий солдат с автоматом в руках.

Филипп сел позади него. Солдат — несколько поодаль. Шофер повел машину.

Они выехали за ворота тюрьмы.

— Не оборачивайся, — услышал Вася шепотом сказанные слова. — Тебя везут в комендатуру, к какому-то эсэсовцу, который специально приехал, чтобы допросить тебя. Сейчас мы проедем мимо городского сада, я схвачу солдата, а ты беги к двери и прыгай. Понял?

Вася, само собой, и вида не подал, что слышал что-либо. Солдат благодушно поглядывал в окно, не подозревая о том, что истекают последние минуты его жизни.

Внезапно Филипп привстал, подошел к солдату со спины и как бы упал на его плечи. Оба повалились на пол. Филипп успел выхватить пистолет и несколько раз рукояткой ударил немца по голове. Немец затих. Филипп обернулся к Васе.

— Беги, — прохрипел он, — чего же ты?!

— Бежим со мной, — сказал Вася.

— Сперва ты, — сказал Филипп. — Я за тобой…

Вася прыгнул и скрылся в городском саду, где он хорошо знал каждую тропинку, каждую излучину речного берега…

Васю вывели на допрос. В голове мелькнуло: «Вот и все. Больше ничего никогда не увижу».

До поздней ночи просидел он в камышах у реки. А брата все не было. Успел ли он выскочить из машины? И если успел, то куда же он делся?

Вася думал, размышлял, но ничего не мог придумать.

Когда окончательно стемнело, Вася направился вдоль дороги в пригородное село. Здесь жила мать его старого школьного друга Сережи, который давно ушел к партизанам.

Под утро он добрался до села. Огородами дополз до знакомого дома.

Тихо стукнул в окно. Чье-то лицо показалось из-за занавески. Вася вгляделся, и сердце его радостно забилось. Он узнал мать своего друга.

— У вас немцев нет? — тихо спросил он.

Она разглядела его, узнала. Выцветшие глаза ее просияли улыбкой.

— Вася, голубчик, иди в дом, — тихо сказала она.

Сережина мать накормила его, обмыла и перевязала израненные, исцарапанные руки и ноги, потом отвела его в подпол. Кругом в соседних домах разместились гитлеровцы, и Васе нельзя было оставаться в доме, на виду…

Там, в подполе, он прожил что-то около месяца. Старуха носила ему еду и рассказывала о слухах, носившихся вокруг, о том, что Красная Армия подходит все ближе, уже слышны были в селе раскаты дальнобойных советских орудий…

И Вася чувствовал: больше так жить он не может. Не может скрываться в подполе и ничем, решительно ничем не помогать своим, которые сражаются с ненавистным врагом.

Однажды утром он сказал:

— Я уйду…

Она испугалась:

— Куда, голубчик? Кругом же фашисты…

— Уйду, — упрямо повторил Вася. — Больше не могу… Фронт уже близко, буду пробиваться к своим.

Она взглянула на его исхудавшее, обросшее темной щетиной, постаревшее лицо и не нашлась, что сказать в ответ. Наверно, если бы на месте Васи был ее сын, он бы поступил точно так же…

— Бог тебя храни, — сказала старая женщина и медленно, истово перекрестила Васю.

Ночью, когда все село затихло, он ушел. Старуха дала ему с собой краюху ржаного хлеба и несколько картофелин. Больше она ничего не могла дать.

Он пробирался на восток долго, наверно, не меньше трех недель. Отсиживался в лесу, питался корой деревьев, грибами, поздней лесной ягодой и снова шел дальше. Иногда на дороге встречалась ему какая-нибудь деревенька, и он крадучись, ночью пробирался к крайней избе, заглядывая в окно и, если лица хозяев казались ему добрыми, не внушавшими подозрений, тихо стучал в окно, и его пускали переночевать, и давали с собой хлеба, и желали счастливо добраться до своих…