Теплоход "Иосиф Бродский"

— Вы знаете мое родство со Львом Давыдовичем Троцким. Это родство не помешало мне в советское время получить достойное образование. Я окончил университет, географический факультет и увлекся изучением Антарктиды. Меня, молодого ученого, направили в антарктическую экспедицию, где я изучал шельфовые льды на берегу Принцессы Марты. Когда основная часть экспедиции на вездеходе направилась к Южному полюсу водружать там советский флаг, я предпринял одиночную прогулку вдоль берега к прибрежному леднику, постепенно сползавшему в океан. Было предвечернее время, когда низкое солнце бросало косые лучи, делающие ледник прозрачным. Двигаясь по берегу моря Лазарева, я вдруг увидел потрясшее меня зрелище. В гигантскую глыбу льда, нависшую над океаном, прозрачную, как зеленоватое стекло, были вморожены две человеческие фигуры, громадных размеров мужчина и женщина. Это были великаны, метров по пятнадцать ростом, абсолютно голые, в позах соития. Видимо в этот момент их и застало всемирное оледенение. Их лица были прекрасны, выражали высший момент сладострастия. Мужчина обнимал женщину, впишись в ее рот губами. Она охватила его ногами, плотно сжимая пятками, желая продлить вспышку блаженства. Эта вспышка и совпала с моментом их смерти, придав их лицам выражение эпической одухотворенности. Я был поражен, не мог налюбоваться. Сквозь слой прозрачного льда были видны великолепные груди великанши, ее золотые кудри, малая часть которых проступала сквозь лед. Могучая мускулатура мужчины, часть фаллоса, скрытого в женщине. У меня мелькнула мысль, что в его семенниках, сбереженное во льду, еще хранится семя, от которого могло бы произрасти поколение совершенных, огромного роста людей, населявших планету в мифологические времена. О чем, между прочим, в своих трудах писала мадам Блаватская. Я загорелся желанием вернуть на землю это племя великанов, добыть замороженное семя и в условиях лаборатории приступить к эксперименту взращивания. Вскарабкался на ледовую глыбу, срезал прядь женских волос, которые напоминали золотые нити, какими расцвечивают праздничные ризы патриархов. Вернулся на базу, чтобы сообщить о своем открытии и побудить товарищей отложить все остальные исследования и начать выпиливать из ледника драгоценную глыбу. Но экспедиция еще не вернулась с Южного полюса. А когда на следуй ющий день я вновь отправился к заповедному месту, моим глазам открылась горькая картина. Глыба с вмороженными великанами отломилась от ледника и уплывала в виде айсберга в холодном морском течении. Я смотрел, как переливается лед, как покачиваются в нем тела, будто продолжается их любовная встреча. Увы, они были потеряны для науки. Их уносило холодным Бенгальским течением в сторону Южной Африки, где айсберг неминуемо растает, великаны канут в море, став добычей прожорливых рыб. Я мог лишь с горечью провожать их в последнее странствие, радуясь тому, что сберег пучок золотых волос. С этого момента я оставил географию и посвятил себя изучению древних преданий, мифов, археологических свидетельств существования древней совершенной расы людей, которых в последующие тысячелетия постигла порча, они уменьшились в размерах, утратили совершенство, сократили срок своего пребывания на земле. Я изучал фольклор, ритуальные приемы, священные наряды жрецов. Последнее позволило мне стать непревзойденным кутюрье, использующим в своих коллекциях магическую эстетику древности. Но главное мое дело — воссоздание совершенного человека. Оказывается, той же идеей был увлечен мой прадедушка Лев Давыдович. Когда началась горбачевская перестройка, я уехал в Америку и там основал сначала лабораторию, а потом и корпорацию, производящую биотехнологии. Мы находимся накануне великой эры. Пусть не сегодня, но завтра я воскрешу своего великого прадеда и добуду у него «Формулу великого генетического преобразования России».

Он умолк, лег на живот и стал сотрясаться, воображая себя доисторическим великаном, обнимающим могучую подругу на берегу теплой лагуны в момент, когда уже подлетал к земле гигантский метеорит и гасил жаркое солнце.

— Ну а ты, Василий, — обратился к Есаулу Президент Парфирий, — позабавь и ты нас своей историей. Как ты дошел до жизни такой?

Все это время Есаул мучительно наблюдал за Президентом Парфирием. Старался разглядеть на его миловидном лице признаки душевных борений. Намеки на то, что принятое им решение не окончательно, подлежит пересмотру. Что великое дело, ради которого все эти годы они сражались и жертвовали, не предано.

Его «лобный глаз» был зорок и прозорлив. Он тщательно следил за тем, чтобы служители в восточных чувяках и шелковых тюрбанах в легкий табак кальяна не добавляли наркотическую смесь. Разум оставался светел. Хотя дым, витавший под сводами курильни, насыщенный «экстази», героиновой смолкой, гарью конопляных семян, слегка возбуждал. Но это сообщало его «сокровенному оку» дополнительную прозорливость. Казалось, закрывавшая глазницу костяная пластина исчезла и вместо нее был вставлен окуляр голубоватой просветленной оптики. Сквозь эту магическую оптику он видел Афганистан, картины и зрелища «афганского похода».

Штаб 40-й армии — янтарный дворец на горе, окруженный цветущими яблонями, с серпантином, изящным порталом, где на третьем этаже, в золоченой стойке резного бара, сохранилось пулевое отверстие, — место, где был застрелен Амин. Клубящийся черный вар кабульской толпы, нескончаемо бредущей по Май-ванду, — кожаный мешок водоиоши, голубое лезвие брадобрея, медные весы духанщика, горы изюма, урюка и черного чая, лазуриты и яшмы в ювелирной лавке, черно-красные ковры, брошенные на проезжую часть, фиолетовый недобрый глаз под чалмой, таинственная прелесть укрытого в паранджу молодого женского тела, и над всем — зеленый, изразцовый, как огромный стебель хвоща, минарет мечети Пули Хишти. Ущелье Саланг, охваченное кручами, с крохотными, как гнезда ласточек, кишлаками, мимо которых катят «наливники», трейлеры, разукрашенные грузовики, — «барбухайки», платформы с танками, и внезапно ущелье окутывает дым перестрелки, электросваркой мерцают на горе пулеметы, горит с двух концов колонна, и водитель, словно пылающий факел, выпадает из кабины под кручу. Ущелье Панджшер в районе Киджо-ля, седая поднебесная осыпь с глубокими, у самой вершины пещерами, где грохочут ДШК душманов, танки выкуривают их из укрытий, бьют, задрав пушки, прямой наводкой, возвращаются пополнить боезапас, утыканные, как ежи, вонзившимися в броню стальными сердечниками. Сладкий дым очага, глинобитный, телесно-золотистый дувал, пыльные овцы на солнце, в белоснежных балахонах — краснолицые чернобородые крестьяне с кетменями на плечах, женщины в безликих накидках, как дивные цветы, — голубая, зеленая, желтая — плывут вдоль горячей стены. Грохот вертолетов, скребущих рыжее небо Герата, пыльные розы под гусеницами БМП, осторожная колонна втягивается в мятежный район Девачу, и тупой железный удар, от которого ноют кости, — подорвалась головная машина, вялый дым, отскочивший каток. Кандагар, похожий на лоскутное цветное одеяло, — голошение рынков, заунывные молитвы мечетей, моторикши, похожие на резные табакерки, трофейные английские пушки на «Черной площади», застава ГСМ с металлическими, пробитыми пулями баками, и ночью над пепельной безмолвной равниной с остатками виноградников и разбитыми вдребезги кишлаками мертвенно плывут осветительные бомбы, как оранжевые дыни, рождая в душах тоску и предчувствие смерти. Лашкаргах с развалинами крепости и аркой, построенной Александром Македонским, от которой открывается унылая бесконечная степь, предвестье пустыни, и солдаты в панамах развели под аркой костер, жарят подорвавшегося на мине барана. Пустыня Регистан, красная как Марс, катит барханы до Пакистанской границы, вертолет, завидев черточку каравана, снижается, делает очередь из курсового пулемета, и спецназ бежит по песку к тощим пыльным верблюдам, обыскивает переметные сумки, и погонщик-белудж, черный как смола, что-то испуганно и невнятно бормочет.

Эти зрелища тянулись вдоль дороги, которая была его жизнью. Он созерцал их со щемящей любовью и болью, благодарный стране, которая казалась приснившимся сном, одарила во сне небывалым откровением.

— Василий, расскажи нам, как ты дошел до жизни такой? — повторил свой вопрос Президент Парфирий с незлой насмешкой, подбадривая Есаула.

Есаул лежал на мягкой подушке, на которой серебряной нитью была вышита цапля. Его окружали грезящие опьяненные люди, говорившие, как сомнамбулы. Он и сам был опьянен своей прожитой жизнью, которую ему кто-то поднес, как жертвенный сосуд с таинственным напитком. От этого напитка вдруг расширялись счастливо глаза, и он созерцал бесконечную лазурь, но потом наступала мгла, полная теней и иллюзий, и сердце охватывал страх.

— Вы знаете, я служил в военной разведке при штабе 40-й армии, — начал он свой рассказ, обращая его главным образом к Президенту Парфирию, глядя на его тонкую переносицу, где, казалось, теплится нежное свечение неисчезнувшего детства. — Мы разработали операцию, намереваясь столкнуть между собой два пуштунских племени, чтобы они, враждуя, дали нам передышку. Для этого я был отправлен на переговоры с вождем племени Ага-ханом. Повез ему деньги и несколько грузовиков с Калашниковыми. Ага-хан принял оружие, клялся в вечной дружбе, обещал преградить путь пакистанским караванам. Но стоило мне уехать, как он обратил подаренные Калашниковы против наших застав и конвоев, и наши потери удвоились. Командование армии решило наказать вероломного Ага-хана. Послало штурмовики разбомбить его родовой кишлак. Я сел в головную «спарку», мы совершили несколько воздушных атак на кишлак, который находился у самой пакистанской границы. Было видно, как взрывы сметают дома, рушат мечеть, разрушают арыки, сжигают виноградники и сады. Бежали обезумевшие люди, скакали сорванные с привязей кони, рассыпались горящие овцы. Мы заходили на кишлак с разных сторон, посыпали его бомбами, гвоздили ракетами, поливали из скорострельных пушек.

Во время одного из заходов мы нарушили пакистанскую границу. Взлетевшая из Пешавара пара «фантомов» атаковала нас и выпустила ракету. Я услышал взрыв, крыло развалилось, мы потеряли управление, стали падать в красные пески пустыни Регистан. Летчик был убит, а я, оглушенный, катапультировался. Приземлился недалеко от обломков самолета в сыпучих песках. У меня был пистолет, я стал уходить по пустыне, подальше от границы, в надежде, что наши пришлют подмогу. На песках оставались мои следы. Я знал, что пуштуны гонятся за мной по пятам. День я пробирался по пеклу, так что лицо мое обгорело и распухло от солнечного ожога. Я умирал от жажды. К вечеру меня настигли душманы. В перестрелке я израсходовал всю обойму. Был ранен, захвачен в плен. Меня связали, перебросили через спину лошади и привезли в кишлак, который мы недавно бомбили. Нас встречала толпа разъяренных людей. В меня кидали камнями, били палками, сыпали в глаза песок, полосовали ножами. Я потерял сознание. Очнулся лишь утром во дворе афганского дома, подвешенный под деревянную балку, один среди чужаков. Сначала ожидал, что нагрянет подмога, ибо слышал на окраине кишлака какие-то выстрелы. Потом ожидал, что вернутся пуштуны и устроят мне мучительную казнь. Я ослабел от жажды, от потери крови. Висел на солнцепеке на грани теплового удара. И тогда мне явился Ангел… — Есаул обращался к Президенту Парфирию, облучая своим «сокровенным оком», источая страстный луч, коим старался обратить его в прежнюю веру, отогнать мистической страстью злые чары. Вразумлял, убеждал, делился своим откровением. — Ангел возник из соседней пустыни, огромный, под самое солнце, с лицом ослепительным и горящим. У него были белоснежные крылья, которыми он касался земли. Его ноги, громадные, как колонны из яшмы, упирались в бархан. На груди сиял золотой доспех. Очи сверкали как молнии, а уста рокотали как гром. Он мне сказал: «Ты отмечен судьбой. Выбран Богом. Тебе уготована доля спасителя России, которую ждут ужасные поражения. Страну захватят предатели, разрежут на части, в Кремле обоснуется враг, народ впадет в бессилие и уныние. Но тебе будет дано спасти Родину. Готовься, это потребует от тебя великого подвига, жестокости, безжалостности к себе и к другим. Только великим подвигом и жертвой ты спасешь Россию». Не буду рассказывать, как я выдержал ад плена, допросы в пакистанской разведке, увечья, потерю памяти. Вернувшись домой, жил как во сне. Почти не заметил распад СССР, московский пожар 93-го года. И только когда началась вторая Чеченская, я вернулся в разведку. Состоялось мое знакомство с Президентом Парфирием… — Есаулу казалось, что в лице Президента Парфирия открылось прежнее выражение восторженной веры, мессианского озарения, которое так поразило Есаула в их первую встречу. — Парфирий, ты помнишь нашу встречу в Барвихе, как мы гуляли под соснами и наш первый разговор о трагическом положении, в котором оказалась страна? Олигархи захватили власть и финансы. Министры и чиновники погрязли в воровстве и коррупции. Армии нет, промышленность в развале, казна пуста. Кругом предатели, агенты врага или откровенные шизофреники. Страна трещит и разваливается. Ты помнишь, как мы поклялись остановить разрушение, перехватить у предателей власть? — Лицо Президента Парфирия покрылось легким румянцем — знак того, что его посетили возвышенные мысли и чувства. Он внимал Есаулу. Был прежним — страстным, верным и верящим. — Как много мы сделали за эти пять лет! Посадили олигархов на короткий поводок. Приструнили сепаратистов в Казани, в Грозном, в Кызыле. Изгнали агентов Америки из армии и госбезопасности. Наполнили казну нефтедолларами, каких никогда не видала Россия. Вышвырнули либералов из политики и телевидения. Собрали в Думе команду деятельных патриотов, истосковавшихся по служению Родине. Мы подготовились для мощного рывка. Собранные деньги хотели пустить на воссоздание здорового, жизнеспособного населения. Готовили грандиозные проекты, продолжающие великое советское строительство. У людей появилась надежда, нам поверили, народ вздохнул. Армия возрождалась. Ученые, не покинувшие лабораторий, радовали открытиями. Художники и писатели вновь посвящали свои таланты великой стране. Парфирий, ты не можешь изменить своей клятве. Не можешь покинуть пост. Ты — солдат, «воин Христов», как сказал один мученик-схимник. Тебя околдовали чародеи, заманили в сети масоны. Разруби эти сети! Прогони чародеев! — Есаул умолял, угрожал, проповедовал. Вкладывал в свою проповедь всю свою веру и страсть, последние свои упования. — Решайся, Парфирий! Иди на «третий срок»! Народ и Россия ждут тебя!..

Умолк, задыхаясь. Кальяны вокруг переливались цветными стеклами. Пламенели жаркие угли.' Струился душистый дым. Серебряная цапля на восточной подушке нацелила сверкающий клюв.

— Ты — дурак, сумасшедший, спятивший маньяк, — произнес Президент Парфирий. Есаул увидел, как уродливо искривился его маленький рот. — Ты не понимаешь, что произошло. Нет никакой России. Нет никакого народа. Спившееся, больное быдло, не годное ни на какую работу. Россия завершила свою историю, и теперь на этом месте зарождается иная история, грядут иные свершения, не имеющие ничего общего с так называемой «Великой Россией». Я передам мою власть Куприянову и людям, созидающим будущий мир, будущее совершенное человечество. А сам уйду из политики. С меня хватит. Я создан не для высоких идей и мессианских свершений. Моя вилла на Сардинии, моя средиземноморская яхта, мой дворец на альпийском курорте, мой кругленький пай в Газпроме, несколько миллиардов на счетах в европейских банках — мне этого довольно. Буду жить частной жизнью. Наверстывать то, что пропустил в эти идиотские годы, когда слушал твои безумства. Уймись и уйди.

— Ты заслуживаешь смерти! — воскликнул Есаул, видя, что между ним и Президентом Парфирием разверзается пропасть, полная адского огня. — Ты хуже Гришки Отрепьева! Хуже Мазепы! Хуже Власова! Хуже Горбачева и Ельцина! Ты — последнее проклятье России!

— Твои слова выдают в тебе сумасшедшего, — холодно заметил Президент Парфирий. — Завтра утром я подпишу приказ о твой отставке с поста главы Администрации Президента. Тебя обследуют психиатры и подвергнут принудительному лечению в Институте Сербского. Завтра утром прилетит вертолет, тебя отправит под конвоем в Москву. Мы же, избавленные от твоего сумасшествия, продолжим приятное плавание-Господа, — оборачиваясь к остальным курильщикам, Президент Парфирий вновь казался элегантным, с очаровательным, милым лицом, в котором было что-то от простодушного отрока. — Не кажется ли вам, господа, что мы засиделись? Еще немного, и мы на колечках дыма воспарим над озером, не нуждаясь в теплоходе. По-моему, пора расходиться.

— Вы правы, — поддержал его Савл Зайсман. — Кое-кто обкурился настолько, что лишился рассудка. Мерцая колдовским глазом, он посмотрел на Есаула.

Все покидали курильню. Франц Малютка настолько надышался наркотиком, что его в бессознательном состоянии доставили в каюту. Луиза Кипчак незаметно скользнула вслед за Куприяновым и закрылась вместе с ним на замок. Все разошлись отдыхать.

Ничто не укрылось от глаз Есаула. Он был холоден и жесток. Решение необратимо созрело. Отступать было некуда. Среди ночного разлива стремительно приближалась координата, в которой должно было произойти совпадение — огненной искры под сердцем и Божьего, направленного в сердце перста.

Оживший под землей шахтер Степан Климов, превращенный в ревущий, режущий механизм, пробивался к поверхности, движимый страданьем и ненавистью, если подобные чувства может испытывать сгусток электричества, стали и огненной плазмы. Повинуясь электронной программе, он вытачивал коридор. Программа направляла его туда, где на земле продолжали жить мучители его вдовы Антонины и нерожденного сына Алеши.

Он легко одолел завал тупика, прошел сквозь разрушенную штольню, где хлюпала вода, тлел едкий уголь, валялись обломки искореженных механизмов. Проточив гранитную толщу, он вошел в известняк — остаток океанского дна, в котором сохранились раковины древних моллюсков, скелеты исчезнувших рыб, спрессованные чудища мезозоя. Продвигаясь в твердых породах/ он врезался в изумрудную россыпь, расшвыривая ротором фиолетовые драгоценные брызги. Рудные жилы, залеганье железа и меди он протачивал лазером, оплавляя проход. Слепо прорубаясь в земле, он разрушил попавшийся на пути, замурованный инопланетный корабль с окаменелыми гуманоидами и приборами наведения, в которых застыл свет далекой звезды. Он прошел сквозь подземное море, толщу нетающих льдов, слои поваренной соли. Ротор сверкал, как подземное солнце. Скрежетали стальные пальцы. Бил изо лба белый луч. Он протачивал ход к поверхности, туда, где, введенные в женскую плоть, жили клетки убитого сына. В скрежете и звоне металла, взрывах расплавленной плазмы клокотала неукротимая ненависть.