Терапия
Шрифт:
Салли много знает о религии, гораздо больше меня. Ее отец был викарием.
Ну вот, поезд без всяких видимых причин остановился в чистом поле. Во внезапно наступившей тишине разговор по сотовому соседа — мужчины без пиджака, сидящего через проход от меня, — о контракте на стеллажи для склада звучит раздражающе навязчиво. По правде говоря, я предпочел бы добираться до Лондона на автомобиле, но едва вы съезжаете с Ml, движение становится просто невозможным, да и по самому М1 не лучше, а парковаться в Уэст-Энде такое мучение, что оно того не стоит. Поэтому я еду лишь до станции «Раммидж Экспо», что всего в пятнадцати минутах от дома, и там оставляю машину на стоянке. На обратном пути я всегда немного беспокоюсь — вдруг ее кто-нибудь поцарапал или даже угнал, поэтому она оборудована всеми новейшими системами охраны и сигнализации. Прекрасная машина: шесть цилиндров, 24 клапана, объем двигателя три литра, автоматическая коробка передач, гидроусилитель руля, круиз-контроль, кондиционер, антиблокировка тормозов, аудиосистема с шестью колонками, управляемая крышка люка и все остальные примочки по последнему слову техники. Летит она как ветер, плавно и бесшумно. Эта невероятно тихая, дающаяся без видимого усилия мощь меня опьяняет. Я никогда не был любителем шумных — брм,
Я влюбился в нее с первого взгляда — она стояла в демонстрационном зале, низкая и обтекаемая, сотканная, казалось, из тумана, сквозь который просвечивает солнце, жемчужно-серая, серебристая с перламутровым отливом. Я все время находил повод лишний раз проехать мимо демонстрационного зала, чтобы полюбоваться ею, и каждый раз меня охватывал трепет желания. Осмелюсь предположить, что множество других людей, проезжавших мимо, испытывали то же самое, но в отличие от них мне не нужно было задумываться, могу ли я себе это позволить, стоило просто войти в магазин и заплатить. Но я колебался и медлил. Почему? Потому что когда я не мог позволить себе такую машину, я такие машины не одобрял: быстрые, шикарные, неэкономичные — и японские. Я всегда говорил, что никогда не куплю японскую машину не столько из соображений экономического патриотизма (я все время водил «форды», которые оказывались собранными в Бельгии или Германии), сколько по причинам эмоциональным. Я достаточно стар, чтобы помнить Вторую мировую войну, и у меня был дядя, который воевал и умер в плену на строительстве Сиамской железной дороги. Я думал, что, если я куплю этот автомобиль, со мной что-нибудь случится, или, уж во всяком случае, я буду чувствовать себя виноватым или несчастным. И все равно я жаждал его. Он стал одним из моих «пунктиков» — когда я не могу принять решение, не могу забыть, не могу оставить в покое. Пунктиков, из-за которых я в тревоге просыпаюсь по ночам.
Я купил все автомобильные журналы, надеясь найти уничтожающую критику этой машины, призванную помочь мне принять отрицательное решение. И напрасно. Часть отчетов по результатам испытаний была выдержана в слегка снисходительном тоне, вот некоторые из эпитетов: «легкая», «послушная», даже «загадочная», но никто не находил в ней ничего дурного.
В томлении я не спал почти целую неделю. Вы можете в это поверить? В то время как бушевала война в Югославии, тысячи людей умирали от СПИДа в Африке, рвались бомбы в Северной Ирландии, а в Британии неуклонно росли темпы безработицы, я не мог думать ни о чем другом, кроме одного: покупать мне этот автомобиль или нет.
Я начал действовать Салли на нервы.
— Бога ради, пойди и опробуй эту машину и, если тебе понравится, купи ее, — сказала она. (Сама она водит «эскорт», меняет его каждые три года после двухминутного разговора со своим дилером, и больше об этом не вспоминает.) Итак, я совершил пробную поездку. И конечно, автомобиль мне понравился. Я в него влюбился. Машина совершенно пленила меня и привела в восторг. Но я сказал продавцу, что подумаю.
— О чем тут думать? — потребовала ответа Салли, когда я вернулся домой. — Тебе она нравится, ты можешь ее себе позволить, так почему не купить?
Я сказал, что утро вечера мудренее. Разумеется, это означало, что всю ночь я в терзаниях пролежал без сна. Наутро за завтраком я объявил, что принял решение.
— Да? — спросила Салли, не отрываясь от газеты. — И какое же?
— Я решил не покупать, — сказал я. — Какими бы иррациональными ни были мои сомнения, я никогда от них не освобожусь, и поэтому решил не покупать.
— О'кей, — ответила Салли. — Что ты купишь взамен?
— Вообще-то мне ничего не нужно, — сказал я. — Мой автомобиль еще вполне прослужит год-два.
— Отлично, — отозвалась Салли, но в голосе ее послышалось разочарование. И я снова начал волноваться, что принял неверное решение.
Пару дней спустя я проезжал мимо магазина и увидел, что машины нет. Зашел туда и напал на продавца. Буквально стащил со стула за грудки, как это показывают в кино. Кто-то другой купил мой автомобиль! Я не мог в это поверить. У меня было такое чувство, словно мою невесту похитили накануне свадьбы. Я сказал, что хочу этот автомобиль. Я должен иметь этот автомобиль.Продавец сказал, что добудет мне другой через две-три недели, но, проверив по компьютеру, выяснил, что в стране нет точно такой модели такого же цвета. Их не производят по лицензии в Британии — их импортируют из Японии на основании квоты. Продавец сказал, что одна такая машина уже плывет в грузовом судне где- то в море, но доставка займет месяца два. Короче говоря, все закончилось тем, что я заплатил 1000 фунтов сверху, чтобы обойти парня, который только что купил мой автомобиль.
И я ни разу об этом не пожалел. Водить мою машину — радость. Мне только жаль, что мамы с папой больше нет в живых, а то бы я их покатал. Мне нужен кто-то, в ком могло бы отразиться сияние моей гордости владельца. От Салли толку мало — автомобиль для нее всего лишь полезный механизм. Эми никогда его не видела, потому что я не езжу на нем в Лондон. Мои дети во время своих редких визитов смотрят на него с насмешкой и неодобрением — Джейн называет его «супермобиль», а Адам говорит, что таким образом я компенсирую свое облысение. Мне нужен понимающий пассажир. Как Морин Каванаг, например, моя первая подружка. В те далекие времена наши семьи не могли позволить себе машины. Поездка в автомобиле была редким приключением, полным новых ощущений. Помню, как Морин пришла в восторг, когда мой дядя Берт на какой-то праздник повез нас в Брайтон на своем старом, пахнущем бензином и кожей довоенном «зингере», который покачивался на рессорах, словно детская коляска. Я представляю, как подъезжаю к ее дому в своем нынешнем суперавтомобиле обтекаемой формы и вижу, как в окне мелькает ее изумленное лицо; потом она вылетает из парадной двери и несется от крыльца, пробует все технические штучки, подпрыгивая и ерзая на сиденье, морща от смеха нос и с обожанием глядя на меня, сидящего за рулем. Именно так она делала: смотрела на
меня с обожанием. С тех пор никто так на меня не смотрел, ни Салли, ни Эми, ни Луиза, никакая другая из нравившихся мне женщин. Морин я не видел почти сорок лет — бог знает, где она сейчас, что делает, как выглядит. Я представил себе: вот она сидит рядом со мной в машине, ей по-прежнему шестнадцать, она в своем лучшем летнем платье, белом с розовыми розами, хотя сам я такой, как сейчас, — толстый, лысый и пятидесятивосьмилетний. Пусть это глупо, но зачем нам тогда дано воображение?Поезд приближается к Юстонскому вокзалу. Начальник поезда извинился по внутренней связи за опоздание «из-за поломки семафора на подъезде к Трингу». До того как министр транспорта объявил о своем плане отделить компанию, которая обслуживает пути, от компаний, в ведении которых находятся поезда, я сочувствовал планам приватизации «Бритиш рейл». Но теперь представляю, во что это выльется и какие будут великолепные оправдания по поводу опоздания поездов. Они с ума там посходили? Или это ПНИ правительства?
Вообще-то я слышал, что у Джона Мейджора побаливает колено. Видимо, ему пришлось бросить крикет. Это многое объясняет.
Среда, 10.15 вечера.Только что ушла Эми. Из ресторана «Габриэлли» мы вернулись в квартиру — посмотреть «Новости в десять» по моему маленькому «Сони», чтобы быть в курсе мировых ужасов (зверства в Боснии, наводнение в Бангладеш, засуха в Зимбабве, надвигающийся коллапс экономики в России, самый худший из когда-либо зарегистрированных торговых дефицитов Британии), а потом я посадил ее в такси до Сент-Джонс-Вуда. Из-за Зельды она не любит без особых причин задерживаться где-то допоздна, хотя ее жиличка Мириам, врач по речевым расстройствам, — настоящая домоседка и присматривает за девочкой, когда Эми вечером нет дома.
Теперь я один в квартире, а возможно, и во всем здании. Другие владельцы бывают здесь лишь изредка, как и я, — тут живет стюардесса, потом швейцарский бизнесмен, работа которого связана с постоянными перелетами между Лондоном и Цюрихом в сопровождении секретарши и/или любовницы, и еще пара геев-американцев, они какие-то преподаватели, приезжающие сюда только во время университетских каникул. Две квартиры до сих пор не проданы из-за экономического спада. Сегодня я никого не видел ни в лифте, ни в холле, но я никогда не чувствую себя здесь одиноко, как иногда днем в нашем доме, когда Салли на работе. В пригородах на улицах так тихо. А здесь тишины не бывает никогда, даже ночью. Шум и вибрация от автобусов и такси, ползущих по Чаринг-Кросс-роуд на малой скорости, пробиваются даже сквозь двойные стекла, изредка все перекрывает пронзительный вой полицейской сирены или машины «скорой помощи». Подойдя к окну, я могу увидеть улицу, допоздна заполненную людьми, которые возвращаются из театра, кино, ресторанов и пабов или стоят, жуя мусорную пищу, купленную на ходу, и потягивая из банок пиво или колу; их дыхание в холодном ночном воздухе превращается в пар. Очень редко кто из них поднимет глаза выше вывески итальянского ресторана на первом этаже и заметит, что над ним расположены еще шесть роскошных квартир и в одной из них у окна стоит, отодвинув штору и глядя вниз, мужчина. Ни у кого и в мыслях нет, что в таком месте можно жить, и в самом деле, жить здесь триста шестьдесят пять дней в году было бы не очень весело. Слишком шумно и грязно. Шум не только от транспорта, но еще и от непрерывно воющих вентиляторов ресторана с обратной стороны здания. Грязь как будто висит в воздухе, отчего на любой поверхности остается тонкий слой черной пыли, хотя большую часть времени я держу окна закрытыми; грязно и на земле, тротуар вечно покрыт отвратительной патиной плевков, блевотины, разлитого молока и пива и усеян раздавленными коробками из-под гамбургеров, смятыми жестянками, целлофановыми обертками и бумажными пакетами, грязными салфетками и использованными автобусными билетами. Усилия уличных уборщиков Вестминстерского района просто сходят на нет из-за численного превосходства производящих мусор пешеходов. В этом уголке Лондона полно и людских отбросов общества: пьяниц, бездельников, разных криминальных личностей и просто ненормальных. К вам постоянно пристают попрошайки, а к 10 вечера под дверью каждого магазина уже спит постоялец. «Louche» — такой приговор вынесла Эми этому району, когда я впервые привел ее сюда, не уверен, что это правильное слово. (Я посмотрел в словаре, оно означает «темный, подозрительный» и «враждебный».) В полумиле отсюда находится район порно- и пип-шоу. Здесь рядом с букинистическими магазинами и известными театрами теснятся заведения быстрого питания и многозальные кинотеатры. Это вам, разумеется, не фешенебельный район, но для загородного жителя, как я, трудно найти в столице более приемлемое место. Лондон в любом случае — навозная куча. И уж если ты вынужден здесь жить, лучше сидеть на лоснящейся верхушке дымящейся навозной кучи, чем каждое утро и каждый вечер прокладывать себе путь сквозь все слои слежавшегося старого дерьма. Я-то знаю: поездил в свое время из пригорода в столицу.
Когда двенадцать лет назад в связи с новой работой Салли мы перебрались из Лондона в Раммидж, друзья смотрели на меня с плохо скрытой жалостью, словно нас ссылали в Сибирь. Я и сам, честно говоря, с опаской думал о будущем, поскольку никогда в своей жизни не жил севернее Палмерс-Грин (не считая службы на тренировочной армейской базе в Йоркшире и поездок на гастроли в бытность мою актером, но ни то ни другое не подпадает под определение «жить»). Но все же было бы несправедливо лишить Салли возможности карьерного роста от школьной учительницы до преподавателя высшего учебного заведения. Когда она была заместителем директора начальной школы в Стоук-Ньювингтоне, ей приходилось вкалывать как проклятой, а свою докторскую диссертацию писать в свободное время. Так что для ее исследований в области психолингвистики и овладения языком (не просите меня объяснить, что это такое) объявление о вакансии лектора от Управления образования в Раммиджском политехе подвернулось как нельзя более кстати. Она подала заявление и получила эту должность. Сейчас она старший лектор. А теперь, когда Политех стал университетом, у нее появилась перспектива со временем стать профессором. Профессор Салли Пассмор — это звучит. Жаль, что с названием университета вышла такая петрушка. Назвать его университетом Раммиджа нельзя было, ведь один уже есть, поэтому остановились на университете Джеймса Ватта, в честь великого изобретателя, который родом отсюда. Держу пари, что это довольно громоздкое название сократится до университета Ватта, и вообразите, какую путаницу это вызовет.