Терновый венец офицера русского флота

«5 марта, на территории военного порта в Свеаборге был убит командир порта генерал-лейтенант флота В.Н.Протопопов — и тоже выстрелом в спину. А заодно — и оказавшийся рядом поручик корпуса корабельных инженеров Л.Г.Кириллов».

Отец Ирины, офицер-артиллерист, служивший в Свеаборге, пропал без вести во время разгула распоясавшейся черни и матросов в Свеаборгской крепости. Скорее всего, он погиб, а тело его восставшие матросы сбросили под лед…

От этого известия Ирина была в шоке. Мать ее находилась в Петрограде и, еще не знала о случившемся.

Это убьет ее, — твердила Ирина, — Это убьет ее!.. В тяжком горе и трауре Ирина покинула Гельсингфорс и уехала к матери в Петроград.

В один из дней конца ноября, я стоял на открытой палубе парома, шедшего от пирса Торговой площади Хельсинки в крепость Свеаборг. Дул сильный северо-западный ветер, шел дождь вперемешку со снегом, заряд за зарядом. Море цвета свинца сливалось с таким же небом, и, казалось, скалистые острова висят в этой мгле между небом и водой. Острова, на которых расположена крепость Свеаборг, имеют еще одно название — «Волчьи шхеры». Вот в «Волчьих шхерах», на неприступных скалах и возникла в XVIII веке эта крепость.

В Первую мировую войну крепость Свеаборг входила в состав флангово-шхерной позиции крепости Петра Великого и использовалась как база русского минного флота. Здесь располагались доки, арсеналы, матросская школа, флотские казармы, военные склады. К 1917 году население островов насчитывало до 1500 человек, не считая гарнизона крепости.

Ступив на гранитные плиты Свеаборга, и пройдя через арку в средней части длинного одноэтажного здания, строгой «гарнизонной» архитектуры, сразу попадаешь на русскую улицу, которая напоминает о «русском времени» Свеаборга. Деревянный квартал с купеческими домами и домами, где жили семейные офицеры. Деревянные дома выкрашены в разные цвета. Рядом с «Синим домом» до сих пор стоит «Малинник» — так назывался дом, где находились квартиры молодых холостых офицеров. Вот здесь, на этих патриархальных улицах Свеаборга, и происходили трагические события «революции» февраля— апреля 1917 года, вызвавшие бунт матросов, убийства ими своих же офицеров…

Неожиданно, из-за сетки дождя со снегом, вынырнул строй матросов в черных бушлатах, брюках-клеш и черных бескозырках, и мне, на мгновение, показалось, что это матросы, того, недоброй памяти,

1917 года. Строй приблизился и стало ясно, что это финские моряки из Морской академии спешат строем на паром, в увольнение в Хельсинки. Морская форма действительно очень похожа. Даже маленькие бескозырки, без пружин, напоминают балтийскую моду начала прошлого века. Наваждение исчезло. Это вновь морских судеб таинственная вязь связала место, людей и события….

Видя, зная, что творилось и творится в Гельсингфорсе, в Свеаборге в эти «революционные дни» — кровавая бойня, предательство, подлость — мичман Бруно Садовинской тяжело, всем сердцем, переживал случившееся:

Откуда в матросах эта жажда не только физического, но и морального унижения офицеров? Откуда в них эта разнузданность, садистская изобретательность не только в телесных, но в нравственных пытках, которым они подвергали арестованных офицеров.

Он чувствовал: матросы ходили как в угаре, большинство из них совершенно не понимало смысла происходящего…

Вся психология матросов в этой революционной вакханалии, — пытался рассуждать мичман Садовинский, — была какой-то варварской, ничего кроме стремления разрушить, ничего кроме стремления удовлетворить свои животные инстинкты.

В душе Бруно кипели и бушевали страсти, проходящие все ступени бешенства, негодования, чувства мести и звериной тоски. Хотелось выть! Выть от собственного бессилия, от осознания того, что всему свершившемуся нет оправдания…

Служить на флоте он будет, но никогда, никогда он не подаст руки матросу, — понимал Бруно — Все! Между ними легла смертельная, обагренная кровью погибших офицеров, пропасть.

И еще он думал, а вернее пророчески чувствовал: «Революция заслонила от него будущее, и его, и Ирины. Надвигается тьма!».

Была ли в действительности эта любовь, так внезапно нахлынувшая на двух молодых людей далекой весной 1916 года? Любовь, сопровождавшаяся грохотом корабельных орудий, воем германских авиабомб и молчаливым холодом, напичканных минами, балтийских глубин. Любовь под липами прекрасной Эспланады. Хочется верить: да, была!

Эти двое людей никогда больше не встретятся. Как сложилась судьба Ирины неизвестно. А кавалер ордена Святой Анны 4-й степени

«За храбрость», лейтенант Бруно-Станислав Адольфович Садовинский будет расстрелян в феврале 1920 года «альбатросами революции» в городишке Медвежья Гора, что на железной дороге, ведущей на Север, к Кольскому заливу в Романов-на-Мурмане.

Но они ничего не знают о своей будущей судьбе. Для них жизнь продолжается.

В РГАВМФ сохранился документ: «Список офицеров и чиновников, выбывших (курсив мой. — А.Л.) в связи с переворотом». По данным этого списка, в первые дни марта в Гельсингфорсе было убито 39 офицеров, ранено шесть, без вести пропало шесть. Четверо офицеров покончили с собой.

Как легко и беззаботно написано — выбыли, словно офицеры выбыли в отпуск или на заслуженную пенсию. Люди были подло застрелены в спину, зверски подняты на штыки или, еще полуживыми, сброшены под лед, а в списке — выбыли! В этом вся низость и подлость того, что происходило в Гельсингфорсе, да и, как потом выяснилось, во многих других приморских городах России, в феврале 1917 года. Среди погибших чинов Балтийского флота было три адмирала и генерал флота, офицеры флота, офицеры-механики, офицеры-кораблестроители, кондукторы, флотский врач и капитан военного транспорта. Все эти офицеры достойны того, что бы их помнили потомки.

Спустя несколько дней, после страшных и кровавых событий 3–5 марта, Гельсингфорс все еще находился под властью распоясавшихся матросов и городской черни, и в любой момент можно было ожидать новых вспышек насилия и убийств.

Позже, офицерам в Гельсингфорсе, стало известно, что «революционные» события произошли, как по команде, и в других базах Балтийского флота: в Ревеле и, особенно кровавые, в Кронштадте.

В Ревеле зимовала часть миноносцев Минной дивизии, Дивизия подводных лодок и 1-я бригада крейсеров. Это были боевые корабли, много плававшие в войну и часто бывавшие в тяжелых боевых столкновениях с германским флотом. Их матросы, под германскими снарядами и бомбами, в боях, научились понимать и ценить своих офицеров. Поэтому на кораблях, базировавшихся в Моонзунде, крупных беспорядков не было и не произошло ни одного убийства офицеров.

Спокойный ход февральских событий 1917 года на кораблях, базирующихся в Ревеле, подтверждает и сохранившееся в РГАВФМ служебное письмо от 9 марта 1917 года капитана 1 ранга М.Алеамбарова своему начальнику дивизиона капитану 1 ранга А.В.Развозову. В нем М.Алеамбаров писал:

Дорогой Александр Владимирович.

…пишу тебе возможно подробно обо всем. 6го марта команды 3-х моих миноносцев передали через офицеров, что они просят меня уйти с дивизиона… Получив это заявление, я собрал все команды для переговоров с ними и выявления, что, в сущности, за время моего пребывания на дивизионе, команда ставит мне в вину лишь такие вещи, как, например, стрижка волос под машинку, пользование вельботом, а не моторкой и т. п. В конце концов, ничего определенного, формулированного нет. В то же время говорилось, что я был чрезмерно строгий старший офицер, также заведующий отрядом новобранцев. После моего с ними разговора они кончили тем, что просили меня остаться, целовались со мной, кричали много раз «Ура», я не выдержал и даже расплакался (уже не описать того, как было выстрадано их новое решение).