Теряя наши улицы

Уже через пару дней я смог приступить к работе и познакомиться с местным руководителем. Довольно скоро я врубился, что СП зачем-то нужно было всего лишь номинальное присутствие здесь холостой и ничем не связанной человеко-единицы со знанием русского и английского плюс основы статучёта. Все сделки гладко осуществлялись практически без моего участия, потоки текли мимо меня через таинственные каналы, представления о которых я мог почерпнуть лишь иногда из отдельных факсов, которые я копировал, подшивал и архивировал где следует в соответствии с инструкциями. Помимо этой пары формальностей, и заполнения нескольких таблиц в месяц, делать здесь оказалось — практически нечего, а с этим я справлялся в любом состоянии, и капуста поступала регулярно. Постепенно мне предоставлялась всё большая и большая автономия. Когда руководитель ушёл на повышение в Пекин, замену ему не прислали. Я сумел войти к ним в доверие.

Ещё по пути сюда, в гостинице «Шереметьево», я в последний раз укололся. Я просто поднял в разломанной банке от «Кока-колы» часть проангидрированного порошка, который соскрёб с черпака прошлым вечером, перед вылетом, когда укололся в предпоследний раз. Здесь я перенёс лёгкий кумар, когда пару дней потел и ходил со сбитым сердцебиением. Но самым психологически тяжёлым и раздражающим фактором было то, как я фаинил, то, как меня неотвязно преследовали мысли о приходе и следующем за ним нечеловеческом спокойствии и забвении от любой боли. Полистав местные газеты, я более-менее определил для себя наиболее криминогенные районы города — Чау Ма Тен, Вонг Кок — чаще всего упоминавшиеся в уголовной хронике, и теперь проводил там всё свободное время, бродя по переполненным, смердящим, узким улочкам и выискивая хотя бы намёк на уличную торговлю опиатами. У кого попало о таком, конечно, не спросишь, надо было вычислить специфический типаж лица, поведения, манер, речи. Но когда фаинишь, тебе почему-то кажется, что каждый второй имеет доступ к кайфу и хотя бы иногда пользуется им. На самом деле это не так. Я подсел на табуретку к чистильщику обуви с вороватым взглядом и предплечьями, испещрёнными тюремными татуировками. Несмотря на то, что Циньгун оставался британской колонией, объясняться на «пиджин инглиш» было довольно трудно.

— Вмазаться мне нужно, понимаешь. Драгсы ищу. Героин, — и я делаю характерный жест указательным пальцем вверх по вене.

— О! Диди! — он испуганно озирается кругом и приставляет палец к губам. Полушёпотом спрашивает. — А сколько нужно?

— Много, — я показываю пятихатку — почти вся имеющаяся у меня наличность.

Он раздумывает, потом решается.

— Пойдём.

В тот раз я так сильно фаинил, и мне так сильно хотелось врезаться, что я наиболее всего был склонен поверить в чудо. Я, наконец, нашёл то, что искал. А китаец просто повесил меня на углу и скрылся в водовороте толпы. Я ждал час, два, три. Я уже понял, что меня кинули, но я всё равно ждал. Теперь я ещё и остался без денег.

И опять потянулись часы, и даже целые дни поисков. Я шерстил все улицы, магазинчики и закусочные этого района в поисках ненавистного чистильщика обуви. Я часами простаивал, спрятавшись за углом здания, следя за тем местом, где я увидел его в первый раз. Прошло пять дней, шесть, неделя. На этой стадии я уже даже не думал о наркотиках. Мной целиком овладело одно желание — отыскать швырнувшего меня китайца, чтобы размазать его по асфальту на месте, пусть на людном месте, потому что безлюдных здесь не бывает, пусть за него впишется толпа местных корешей, пусть они меня там же пустят под пресс, пусть прохожие вызовут ментов, меня свяжут и закроют или вышвырнут из страны, но этого урода я обязательно должен отыскать и наказать!

И что же случилось? В одно прекрасное утро со своей наблюдательной точки я вижу возвращающегося на насиженное место беспечной походкой чистильщика обуви. Я моментально срываюсь с места, прячась за спинами прохожих, подбираюсь к своему дружку, отшвыриваю ногой мешающие мне щётки, разложенные им на асфальте, тяжело присаживаюсь на табуретку, кладу руку на его плечо и приближаю своё лицо. Я мгновенно забываю о роящемся вокруг человеческом столпотворении. Для меня его просто не существует. Сейчас мы одни, тет-а-тет. Я смотрю на него и мимо него на металлический парапет за его затылком. Под своей рукой я чувствую только слабость, страх и сознание собственной неправоты. Теперь-то он от меня уже никогда не уйдёт. Внезапно мне становится интересно, что же он мне может сейчас сказать. Он словно бы угадывает мою мысль и торопливо выдыхает:

— Диди!.. Много. Я отвести… Прямо сейчас. В тот раз быть полиция. Облава. Опасность.

На меня внезапно опять наплывают воспоминания об опиумном приходе и о желанном забвении всех горестей. За ними как всегда следуют нестерпимые мысли об Альфие. И вот мы уже идём с ним, оставляя позади оживлённые проспекты, углубляясь в трущобы Вонг Кока, петляя, окунаясь в запахи нищеты и убожества, повседневной борьбы за выживание, за чашку риса. В сумерках мелькают измождённые лица, хищные взгляды. Мой дружок выводит меня на некое подобие небольшого парчка. Это похоже, скорее, на огороженную баскетбольную площадку, полностью асфальтированную с несколькими старыми, кряжистыми деревьями. На входе сидит седовласый старец с посохом, похожий на Лао-цзы. Видимо, побирается. Под деревьями хмурые личности с татуированными торсами режутся в китайские карты «маджонг». Здесь же какие-то парни просто слоняются, засунув руки в карманы. Мой дружок что-то тихо роняет им по-китайски. Один сразу подходит ко мне впритык:

— Диди? Сколько?

Я тусую ему возвращённую чистильщиком пятихатку.

— А-а. Пять маленьких, — он сплёвывает себе на ладонь из-под языка пять целлофановых шариков и незаметно тусует их мне. — Ты положить в рот.

Я быстро отправляю обслюнявленные пакеты с наркотой себе под язык. Какая мерзость! Чистильщик подталкивает меня в сторону другого выхода из парка:

— Метро прямо. Если остановить полиция, ты глотать.

Я несусь в сторону метро. Восемь станций с пересадкой. Сердце радостно колотится в предвкушении кайфа. В Чай-цу-ине я бегу домой, поднимаюсь на свой 48-й этаж, хватаю с кухни весло, стакан с водой, запираюсь в своей комнате. Распечатываю один из пакетов. Белый порошок. В Алма-Ате такого ещё нет. Это героин. От слова герой — он превращает обычного человека в героя, или, по крайней мере, дарует ему такую иллюзию. Одно из свойств вещества.

Я осторожно моечкой, лезвиечком отделяю половину содержимого и ссыпаю её в ложку — на первый раз перебарщивать не стоит. Выбираю в однокубовый, инсулиновый шприц воды, заливаю ей образовавшуюся в центре ложки белую горку и кипячу на зажигалке. Героин растворяется сразу. Я выбираю чистый как слеза раствор обратно в машинку, даже не пользуясь ваткой. Нахожу вену, беру контроль — кровь пунцовым цветком распускается внутри шприца, смешиваясь с его содержимым — и медленно ввожу раствор в вену. Приход появляется через пару мгновений. Он отличается от ханки. Это безвкусный, отдающий медициной, но при этом довольно сильный приход. Я срубаюсь почти сразу, не успеваю даже закурить. В какой-то момент добираюсь до койки. Когда просыпаюсь, по времени понимаю, что я провалялся в забытьи около восемнадцати часов. Хорошо это были выходные.

2

Четыре года пролетели как один день, заполненный одними и теми же рутинными заботами, одним и тем же поиском дозы… Кумар начинается внезапно, он даёт о себе знать неправильными толчками сбитого сердцебиения, за которым следует обильное потоотделение. Состояние быстро ухудшается, тянет суставы так, что если вначале ещё можно было пристроиться, свернувшись в позу эмбриона и закутавшись в одеяло, то теперь уже не можешь ни лежать, ни сидеть, ни стоять. В принципе, можешь лезть на стенку, но от этого легче не становится. В койке находиться уже просто невозможно — пота вышло так много, что пропитались и простыни, и наволочка, и матрац. Практически, их можно выжимать. Я недаром вспомнил об эмбрионе. Когда организм, сидящий на дозе, внезапно лишается необходимого количества наркотического вещества, на него резко накатывает крайне болезненное состояние. На тебя наваливается всё. Если в объятиях героина, ты был как в утробе матери, плотно и тепло защищён от всех напастей окружающего мира, то без него чувствуешь себя выкидышем, мокрым щенком, птенцом, безвозвратно выпавшим из своего гнезда. Последние четыре года я колюсь так регулярно и моя доза так высока, что я привык всегда иметь в запасе заначку на ночь. Сегодня ночью у меня её нет. В последний раз я укололся днём, после обеда. Мне не хотелось верить, что кумар начнётся уже этой ночью, думал, дотяну до утра. Денег на такси нет, а метро закрыто. Мне никак не попасть сейчас в Цзиньдао, на материковую часть Циньгуна, хотя на дозу у меня найдётся. В последний раз, когда я смотрел на часы, они показывали 01:45, может быть, сейчас после этих долгих мучительных часов физической боли, неотступных тяжёлых мыслей и провалов в короткие кошмарные сны, уже настало время открытия метро? Я осторожно, протягиваю руку к котлам, нажимаю на кнопку освещения и начинаю выть по-волчьи — они показывают 01:47! А мне-то казалось, что прошла целая вечность! Уже само время дурачит меня, издевается надо мной. Внезапно к гамме моих своеобразных ощущений примешивается нечто новое — в кости ног вгрызается резкая, острая боль, и вот, я уже катаюсь по полу, пытаясь массировать свои ноги, но не в силах ничем и никак унять эту боль, хотя бы слегка. Это похоже на тупую, ржавую пилу, которая пилит по обнажённой кости без наркоза. Да, и это самое главное — без наркоза!..

К пяти утра я уже ковыляю вдоль стены подземного перехода, временами держась за неё. Как бы меня не повязали. Я переоделся во всё чистое, но, пока иду, уже весь вымок. Прохожу по проездному в метро, сажусь в вагон. Эти проклятые кондиционеры! Я понимаю, конечно, страна жаркая, но иногда эти кондиционеры абсолютно не к месту. Сижу на сиденье, борясь с соблазном свернуться тут же в клубок трясущейся, болезненной, полуживой материи. Материи без души. Почти без души.

На выходе из станции Чау Ма Тен у меня появляется второе дыхание. Знакомая дорожка, по Натан-роуд, мимо церкви, Макдональдса, вглубь трущоб. Родной парчок. Бичующие барыги ещё спят. Не может быть, чтобы ни у кого не было. Я подхожу к одной из раскладушек, расталкиваю китайца: «Дай одну маленькую». Тот потягивается, лезет в трусы, достаёт откуда-то из-под яиц пакет. «Ты положить в рот». Нет уж! Насколько хватает сил, стремительно (как мне кажется), направляюсь в подъезд дома напротив. Хочу забраться повыше, но между третьим и четвёртым этажами терпение иссякает. Здесь должно прокатить нормально. Вскрываю пакет, вынимаю поршень из инсулинки, как научился здесь у местных, бережно высыпаю содержимое внутрь пустого шприца, как забивал бы косяк в беломорину дома. Героин здесь, в этом портовом центре мировой контрабанды, настолько чист, что нет надобности кипятить его на ложке. Вставляю поршень, выбираю через иглу из бутылки полкуба воды и хорошенько взбалтываю содержимое в шприце. Кладу левую руку на правое бедро, зажимаю сверху левой ногой и отыскиваю неплохую венку под кулаком. Слава богу, попадаю сразу. Приход, как в момент волшебства, подступает к горлу, мгновенно снимая все боли и наполняя тело энергией. На этаже открывается дверь, оттуда выходит рыжий китаец. Я его знаю. Уикки, местный наркоман, сейчас на метадоновой программе, хочет получить право видеться с детьми, живущими у разведённой с ним жены. За ним виднеется большая комната с рядами двухэтажных коек. Сколько их там живёт, ни комнаты, ни угла, одно койкоместо на человека. Типичное жилище бедноты перенаселённого Циньгуна. Я бодро киваю ему. В своё время я скидывал ему то, что нет-нет приворовывал в супермаркетах — компакт-диски, книги, шмотки. Дело не сильно сложное, главное не терять головы, держать лицо кирпичом, не спускать глаз с охраны, проворно находить, срывать и прятать электронные тэги, и при этом, разумеется, не стоять прямо под видеокамерой. Я начал таскать компакты в основном из-за того, что всё тратил на герыч, а музыку слушать ещё не отвык. Когда Уикки увидел как-то раз, сколько у меня было с собой дисков, и я объяснил ему откуда они, он предложил мне помощь в продаже или бартерном обмене. Но пару недель назад меня всё-таки поймали, когда я по запарке пришёл в магазин, где был за день до этого. Уже на выходе меня арестовали, и за мной, к моему изумлению, был прислан целый наряд полиции в полной экипировке и с автоматическим оружием. В бауле у меня лежала стопка компакт-дисков из других магазинов, которые я к тому времени уже обошёл с утра. Мои руки были испещрены точечными пунктирами инъекций и гноящимися колодцами. Зная, что меня ждало бы в подобной ситуации на Родине, я внутренне приготовился к худшему. Каково же было моё удивление, когда в участке мне для начала принесли обед! — вкусную китайскую лапшу в пластиковой упаковке с одноразовыми палочками. Потом охранники предложили мне закурить и жестами поинтересовались давно ли я колюсь. Я несколько раз повторил слово «госпиталь», но было очевидно, что они спрашивали из чистого любопытства, а не для протокола. Под конец меня допросили с переводчиком и отпустили восвояси до суда. Судья, англичанин в средневековом парике с белыми буклями, предъявил мне обвинение в краже одного-единственного компакта, на котором я попался с поличным, и за который я заплатил лишь небольшой штраф. После этого я был волен идти на все четыре стороны.

Накатывает героиновый приход. Мир вокруг снова становится цветным. Во мне вновь появляется энергия, чувство свободы и желание жить. Хватит, пожалуй, перебиваться дозами, надо брать унцию оптом. Таких моментов ломок желательно избегать. Страшное дело. Сегодня же вернусь сюда за унцией. Выхожу на просыпающиеся улицы Вонг Кока. Как же здесь красиво! Невыносимо прекрасная жизнь блистает умытым утренним светом, отражаясь от асфальта и бетона. Не наша жизнь, не моя, жизнь чужих улиц, которая проходит, пробегает мимо меня, в усиливающейся на глазах утренней толчее.