Теряя наши улицы
Шрифт:
От Федяна пахнет машинным маслом, и он вовсю уже шпарит по-французски, работает в одном из местных СТО. У него по-прежнему сохраняются отношения с Аней, хотя и приходится выдерживать жёсткую конкуренцию — она устроилась в ночной клуб «барной девушкой». Её работа заключается в том, что она сидит за барной стойкой и разделяет компанию с желающими выпить, пообщаться, излить душу. Она называет их на местный манер «неудачниками». По какой-то причине, если по-русски, когда мы говорим «неудачник», мы имеем в виду невезучего человека, заслуживающего сострадания, и даже в чём-то уважения за то, что он многое перенёс, то в этой части света это считается одним из самых обидных оскорблений. Наверное, это из-за кальвинистской этики. Такую профессию, как у Ани, могли придумать только на этом континенте — из эмоциональной и психологической пустоты, одиночества и недостатка общения здесь научились извлекать выгоду. Разумеется, нет-нет кто-то пытается продолжить общение за пределами клуба. Насколько удачно, известно только Ане и, может быть, Федяну. Впрочем, это исключительно их личное дело.
Мы сидим на берегу реки Св. Лаврентия и потягиваем из горла кубинский ром. Как и два года назад по реке гуляет свежий, будоражащий воображение весенний ветер. Федян, описав мне в двух словах свою персональную ситуацию, умолкает, опять уходит в себя. Но меня внезапно прорывает. И пока я выговариваюсь с Федяном, меня словно бы осеняют собственные мысли. А он так тих, что чтобы заставить его отреагировать хоть как-нибудь, я невольно переключаюсь на французский, даже не замечая этого:
— Ce n’est pas un endroit pour moi, Федян, mon pote — en tout cas c’est un pays etranger…
J’ai pas trouve’ ma rue, mon quartier, mon faubourg, mon territoire ici mec… N’existe pas ici!..
Qu’est-ce que j’t’ai dit, a toi, ici, dans ce lieu, y’a deux ans, a propos de trouver ma place dans cette vie, sur le boulot rglo et l’autosuffisance?… T’y crois encore?… Dis donc!.. C’est des idees rosees, quoi, mec… Tu crois encore que nous, les producteurs, sommes vraiment le sel de la terre?… Mon cul! Nous, les producteurs — nous sommes seulement le betail salarie’… Des vaches… De la viande!.. C’est comme a mon frere… Rien a foutre!.. Ce que nous faisons au boulot c’est quoi, t’y as jamais pens?… C’est seulement le profit pour ce salaud de patron, en fait, c’est ce qui compte, quoi, et le reste c’est de la merde… Et je m’emmerde dans ce monde de merde!.. Toi, par exemple, tu travailles pour vivre, tu repares les voitures, les moyens de locomotion pour les autres bipedes, qui inondent cet espace urbain maudit… Quel usage en est fait? Dis donc! C’est seulement dommageable, mon avis… Moi, j’fais des Boites Lumieres, des boites stupides, et ces boites que j’ai faites avec ces mains, ces memes mains, elles sont pendues partout dans les Etats-Unis, dans toute l’Amerique… Quelques phrases sur elles, quelques mots drolement fous, importuns, appelants: achat, achetez, achete, achete une marchandise, achete un service, laisse ton argent chez nous, depense… Je suis pas heureux d’une telle saloperie… Mes boites illuminent ces rues mortes comme les lumieres de la mort… J’aime pas les lumieres de la mort, moi!.. Je prefere les tenebres vives, je vais te dire, je prefere le fremissement du feuillage sur nos alles tenebreuses aves leurs reverberes cassees… Et encore sur le sel de la terre — qu’est-ce que tu penses, y a vraiment une classe ouvriere, ces petits hommes honnets et simples, toujours prets a s’aider les uns les autres? Regarde-les, ces degueulasses, ils sont pires que des piciers, des speculateurs, des cafards… Beaucoup d’eux sont plutot prets fourguer l’un ou l’autre, se vendre aux patrons pour une surpaye, quoi, s’entre-devorer, ces salauds… Y’a pas de classe proletarienne, mon pote, une masse d’individus mechants mis par hasard dans les stalles diverses, grandes ou petites, ou ils doivent de jour en jour, la petite semaine repeter les mmes actions, insenses, reduites a l’absurde… C’est difficile d’imaginer quelque chose qui serait plus antihumain que la fabrique ou l’usine!.. Ch’ais pas, moi… Tu passes la journee entiere te casser le cul pour le profit du patron, en inhalant des volutes de poussiere malsaines et des debris de bois, tu travailles sur une machine-outil anachronique, declassee, qui decharge toujours les morceaux de fer comme des petites lances vers ta tete en t’assassinant presque chaque jour… Mais j’veux pas crever comme ca, mec… Un etre humain, c’est reduit au niveau de simple instrument, qui fait durant toute sa vie les memes actions jusqu’ l’automatisme, et surtout il ne voit pas son produit final!.. Sais-tu ce que l’usine me rappelle, moi? C’est Dora!.. C’est Buchenwald!.. C’est Auschwitz!.. Ce bruit monotone, parfois 12 heures de bruit, ces annexes humaines des machines, de la chaine de travail… Et puis… L’argent que tu gagnes, qu’est-ce que tu fais avec ca… J’vais te dire… On va foutrement croquer tous les samedis, on va faire valser… J’en veux plus!.. Je quitte!.. Dis donc, mon frere, est-ce qu’il y a un endroit pour moi dans cette vie de salaud?… S’il y en a un vraiment, c’est pas ici… Ou est-il? Dis donc… En tout cas, au moins, nous avons notre ville, o nous sommes ns, d’o nous provenons, mec… C’est notre maison… Il est temps de revenir, mon pote, je le sais, je le sens… Je reviens,
5
— Нет здесь мне места, Федян, брат — это всё равно чужая страна… Не нашёл я тут своей улицы… Что я тебе говорил здесь же, на этом же самом месте, два года назад о поисках своего места в жизни, о честном труде, о самодостаточности?.. Иллюзии это всё, не более того… Ты думаешь, что мы производители — соль земли?.. Как бы не так, Федян! Мы, производители — это наёмный скот… Да, 5да!.. Только и всего… Что мы создаём своими руками на самом деле, ты задумывался?.. Только прибыль для хозяина, в реальности, вот что считается, что-то значит, а остальное — всё фикция, Федян!.. Вот ты, например, живёшь с того, что чинишь средства передвижения для других двуногих, переполняющих это городское пространство… Что в этом полезного? Один вред, по-моему… Изготовленные мной коробки, которые я сделал и собрал вот этими вот руками, висят по всем США, по всей Америке… На них написаны какие-то глупые, навязчивые фразы, призывающие: купи, купи, купи товар, купи услугу, потраться в заведении… Я вовсе не получаю от этого морального удовлетворения, как ожидал… Мои боксы освещают мёртвым светом эти мёртвые улицы… А я не люблю мёртвый свет!.. Предпочитаю живую темноту предпочитаю шелест листвы на аллеях с разбитыми фонарями… И ещё насчёт соли земли — ты вот как думаешь, существует на самом деле или нет рабочий класс, такие простые, искренние люди, всегда готовые помочь друг другу? Да ты посмотри на них, они же хуже барыг, торгашей… Большинство из них готовы продать друг друга, сдать начальству за надбавку к зарплате, глотки друг другу перегрызть… Нет никакого рабочего класса, Федян, есть скопище случайных индивидов, загнанных в разные стойла, большие и маленькие, где они должны изо дня в день повторять одни и те же доведённые до абсурда действия… Трудно придумать что-либо более антигуманное, чем фабрика или завод!.. Ты проводишь рабочие дни, вдыхая нездоровые клубы пыли и опилок, ты работаешь на устаревшем, антикварном станке, из которого в сторону твоей головы регулярно вылетают металлические обрезки величиной с небольшое копьё… Человека здесь сводят до уровня простого инструмента, выполняющего на протяжении всей жизни одни и те же доведённые до автоматизма действия, причём зачастую он даже не видит свой окончательный продукт!.. Знаешь, что мне напоминает цех? Бухенвальд, вот что! Аушвиц!.. Этот 12-часовой монотонный гул, эти человеческие придатки конвейерных механизмов… И потом… Зарабатываешь деньги, и что ты с ними делаешь… Спускаешь всё, причём бездарно… Не, Федян, если и есть где-то моё место в этой жизни, то явно, явно не здесь… Где, ты меня спросишь? Вот это вопрос… Но в любом случае, по крайней мере, и у тебя, и у меня есть город, где мы родились и выросли, братан… Это и есть наш настоящий дом… Так что пора мне возвращаться домой, Федян, я это чувствую… Я возвращаюсь, Федян… (фр., перевод автора)
— С одной стороны, ты, конечно, во многом прав, Алик, — неожиданно вдумчиво и серьёзно отвечает мне Федян. — Но с другой, видишь, это у всех всегда по-разному. Ты вот долго жил за границей, а за это время многое в Алма-Ате изменилось. Причём изменилось до неузнаваемости, ты ещё сам увидишь, удивишься. Люди совсем другие стали. Так что, если даже ты и прав насчёт своего дома, своей улицы, если где-то и есть место, где ты должен чувствовать себя хорошо и спокойно, то это вовсе необязательно должно быть там, где ты родился и долго жил. Не факт! Я, например, считаю, что нашёл своё место здесь, я здесь всем доволен, я чувствую, что моя жизнь развивается, что я расту. Веришь, нет, даже если мне дадут американское гражданство, я уже никуда не поеду бродить по свету, как мы хотели. Я никуда не хочу отсюда двигаться. Мне здесь хорошо.
— Ну, Федян, что я могу сказать, это всё из-за Ани, наверное. У вас же типа любовь с ней. Ты пойми, Федян, любви ведь не бывает на самом деле, бывает лишь привязанность. Ты привязался к ней, вот и пропала тяга двигаться. Осядешь здесь, погрузнеешь, детишек заведёте. Так и жизнь пройдёт.
— А я и не хочу, чтобы было по-другому, Алик. Это и есть жизнь, — и, помолчав, с улыбкой добавляет, — мы решили жениться. Я люблю её, а она любит меня — только это обладает для меня значением, больше мне ничего от этой жизни не надо. Вот почему для меня не важно, останемся
мы здесь, или в конечном итоге окажемся где-то ещё. Где будет она, там и будет мой дом. И это больше, чем просто привязанность, поверь мне.— Поздравляю, Федян, рад за вас. Нет, серьёзно. А я всё-таки поеду искать свой дом. Давай пять. Счастливо!
Как и два года назад, мы обнимаемся на прощание, и я устремляюсь на поиски своей судьбы, которая, как мне кажется, может ждать меня дома, под густой сенью деревьев на наших улицах, на которых человеческие отношения всё ещё сохраняют некую естественность и непринуждённость без какой-либо необходимости платить за это деньги.
VII глава
Возрождение
«A force d’etre pousse’ comme ca dans la nuit, on doit finir tout de meme par aboutir quelque part, que je me disais… tu finiras surement par le trouver le truc qui leur fait si peur eux tous, tous ces salauds-la autant qu’ils sont et qui doit tre au bout de la nuit. C’est pour a qu’ils n’y vont pas eux au bout de la nuit [6] »
6
«Когда тебя всюду вот так выталкивают в ночь, ты всё равно должен закончить тем, что куда-то придёшь, говорил я себе… ты точно в итоге отыщешь то, чего все они так сильно боятся, все эти уроды, сколько бы их не было, и это должно быть только там, на краю ночи. Вот почему они никогда не осмелятся дойти до края ночи».
(Луи-Фердинанд Селин, «Путешествие на край ночи», фр., перевод автора).
1
Федян оказался прав — я не узнал свой город, я его просто не нашёл. Стены, здания, улицы, вроде бы, остались те же, а вот города в котором я родился и вырос, как не бывало! Даже само название города изменилось. Когда я прилетел, на здании аэропорта вместо остроконечной, похожей на наши величественные горы надписи «АЛМА-АТА» красовалось пресное «Алма-Сити». По перенаселённости он начал походить на Циньгун, по степени бездушия и отчуждения он стал всё больше смахивать на англосаксонский, или американский мегаполис. У окружающих меня ныне людей напрочь отсутствовали моральные критерии и ориентиры. Отвечать за свои слова и поступки, считаться с какими-то элементарными понятиями о справедливости, считалось теперь чем-то неразумным, глупым, устаревшим и зазорным. Не говоря уж о том, чтобы входить в отмах против более сильного противника или даже против толпы. Даже у уличной шпаны теперь больше всего в цене была коллективная трусость и подлость — например, у них считалось круто толпой подсторожить, подловить какую-нибудь беззащитную жертву, вроде бомжа (а ведь в городе моих воспоминаний ещё не было бомжей), запинать до смерти и потом гордиться тем, что поучаствовали во всеобщем беспределе. Когда я разговаривал с кем-то, создавалось впечатление, что я говорил на каком-то непонятном иностранном, или, скорее даже, архаичном языке. Исчез прямой и бескомпромиссный уличный говор, в интонациях теперь преобладало жеманное нахальство. Отдельные, самые ушлые экземпляры, очевидно, решили про себя, что чем нахальнее и грубее они будут себя вести по отношению к окружающим, чем больше они будут орать и хамить, тем больше им в этой жизни достанется. Как ни странно им это сходило с рук — пока они не нарывались на раздражённого человека, вроде меня. Когда, не выдержав раздражения, ты порой выцепишь такого из общей сутолоки, наедешь на него, предъявишь за конкретное хамство, даже прилюдно унизишь, то он испугается, извинится, утрётся, и… как ни в чём не бывало, продолжит свою беготню, при этом в лучшем случае будет в дальнейшем старательно избегать тебя, а в худшем будет стараться исподтишка нагадить по-мелкому. И, опять же, при этом, абсолютно не стесняясь собственного позора, даже кичась тем, что хоть что-то сошло с рук, как бы напоминая тебе о том, что мы теперь все барахтаемся в одной помойной яме и ты тоже, хоть ты и не такой, как все, хоть ты и не сдох как твои дружки нам на злорадство, хоть ты и выбрался, как пережиток, из страшного, жестокого прошлого.
Парадоксальным образом, мы, первые панки, а до этого футбольная толпа Федяна были среди первых, кто взбунтовался против серости, узколобости, ограниченности и бессмысленной жестокости той жизни, очереченной пределами блатных районов советского времени. Именно мы, те, кто сознательно ушёл из банд, как я, или был неформалом по зову души, как Федян с самого начала, мы сами сдетонировали все эти перемены в уличных нравах и на нас же пришёлся первый удар, который мы вынесли на собственной шкуре. Но, теперь, когда всё изменилось, когда все подряд получили возможность свободно и ничем не рискуя перемещаться по территории города, с района на район, одеваться и вести себя, кто как хочет, как кому вздумается, именно теперь внезапно оказалось, что канула в лету масса достойных человеческих качеств. Ушли яркие, пассионарные личности, храбрые сердцем, а наружу повылезали сплошь и рядом какие-то мелочные, закомплексованные, обиженные на жизнь люди. В первую очередь казалось, что у людей, вместе с необходимостью ежедневно стоять за себя и за своих, отвечать за свои слова и поддерживать свою репутацию, исчезло чувство гордости за самих себя, самоуважения, а за ним, у них пропало и вообще хоть какое-либо подобие взаимного уважения. Когда не уважаешь сам себя, разве ты будешь уважать других? С ростом имущественных контрастов воцарилась холуйская мораль. Самооценка и оценка других перестали зависеть от положительных личных качеств и нравственных критериев. Я понял, что культура потребления, складывающаяся в результате развития рыночной экономики, не только разъедает и атомизирует общество, она ещё и измельчает, озлобляет и опошляет человеческую душу. Все теперь завистливо, но в то же время угодливо взирали лишь на материальные активы, скопленные десятком олигархических семей, не в силах думать о чём-либо ещё. Каждый был готов с головой влезть в долги или с лёгкостью пойти на уголовно наказуемые должностные преступления, лишь бы хоть как-то приукрасить свой жалкий социальный статус, в то же время, лютой ненавистью ненавидя ближнего своего, у которого ровно точь такой же жалкий социальный статус был позолочен на полграмма гуще. На уличном же уровне, за отсутствием какой-либо достойной альтернативы, вся власть теперь была монополизирована и жёстко скоцентрирована в руках сил правопорядка. Выглядело так, словно повывелись все свободные уличные стаи, и на их месте остались лишь свирепые волкодавы, да стадо бессловесных баранов. В то время я терпеть не мог и тех и других, ненавидя первых и презирая вторых. Нет, разумеется, я вовсе бы не хотел, чтобы время полностью повернулось вспять, к иррациональному насилию на улицах и паранойе на районах. Но нашим людям всё ещё предстояло измениться в лучшую сторону, восстановить утраченную общность, вновь обрести умение вести прямой и открытый диалог, научиться прислушиваться к другим и больше ценить друг в друге чисто человеческие качества, а не одно лишь умение вылизывать себе языком дорожку к бренным материальным благам.
Первый шок меня ожидал, когда я начал обзванивать старых знакомых, чтобы поинтересоваться что да как в городе, что здесь произошло за это время. На каждые десять номеров, которые я набирал, 8–9 человек уже покоилось на городских кладбищах, остальные сидели по тюрьмам и лагерям. Интонации голосов родителей, отвечавших мне на том конце провода, варьировались от глухого, безысходного отчаяния, до неприкрытой ненависти к незнакомцу, бестактно напомнившему о семейном горе. Вот почему всё так изменилось! На место каждого умершего ровесника, друга, брата по оружию, здесь появилось пятьдесят беспринципных провинциалов, деловито рыщущих в поисках своих собственных пошлых и иллюзорных представлений о соблазнах столичной жизни. Мы просто вымерли, как отживший своё вид, и вместо нас, со всех четырёх сторон света на земли с нашими гниющими останками слетелись, сползлись целые рои всеядных насекомых.
Я долго не мог решиться набрать последний номер. Когда я это всё-таки сделал, мне ответили, что никакой Альфии там не просто нет дома, но что там никогда и не жил человек с подобным именем. Я не знаю, как так вышло, я не мог перепутать цифры. Но факт остаётся фактом, теперь её нет. Жизнь, как ни странно всё ещё продолжается, а её нет. Она исчезла из моей жизни окончательно, безнадёжно и бесследно.
Я шёл по улицам района и не узнавал их. Это были не наши улицы. Нет, мы не сдали их, не уступили более сильному или удачливому сопернику. Они просто погибли, пропали вместе с нами, в то время как могучая, непобедимая жизнь продолжала копошиться на их руинах. Когда я снова уеду отсюда, здесь о них не останется даже воспоминаний.