Тесная кожа

Даже если не вполне, то слишком мелко.

Что же с ним творится?

Может быть, перетрудился. Устал, все обрыдло, ничто не мило, самое времечко спать. Утром посмотрим, авось перемелется, жизнь отвлечет и нагрузит. А не отпустит - все равно, разве он властен что-то изменить? Сколько угодно волен, но власти - шиш.

Убийственные мысли, типовые, серийные, поточные. Первое, что приходит в голову. А надо, чтоб стало последним. Лучше всего - чтоб не приходило вообще.

Оставив окно, как есть, он лег на диван, раздеваться не стал. Ужином погнушался, и никакого там вечернего туалета. Взрослому трезвому человеку обоссаться: по-людски? Нет, не с того он заходит края. Скотством и голодовкой проблему не решить. В носках было влажно, в груди - беспокойно. С улицы доносился утробный полуосознанный мат, реже - собачий лай. Гулили далекие троллейбусы, шипел горячий пар, вскрикивали сирены. Электронный будильник светился страшным светом. Цифры бесшумно сменяли друг дружку, поскрипывал потолок. Из-за восьмиэтажки ударил выстрел, следом - второй.

Что же - не жить, что ли? Нет, не просите, жить пока хочется.

Секунды ломались в десятичном танце, носки пахли бедой. Познобшин слушал подлый комариный звон и из последних сил старался быть равнодушным к ядовитым микроскопическим инъекциям. Чтобы отвлечься, он начал гладить себя по плечам и щекам, поражаясь, насколько пуст и скучен человек. Из-под ладоней летел беспомощный шуршащий звук.

3

Накрапывал дождь. Пасмурный полдень укутался в тени. Устин Вавилосов вытер рот, покосился на мокрую дорожку и вдруг оживился.

– Ну-ка, ну-ка, ну-ка, стой!..

Придерживая панаму, он косолапо побежал по мелкому гравию. Добежав, обернулся, подмигнул Познобшину:

– Закусим!

Он нагнулся, выпрямился, взмахнул побледневшим червем.

Брон с усталым безразличием кивнул, выпил, поискал в бараньей шевелюре и стал следить за уморительным движением челюстей Устина.

– Хорошо тебе, у тебя имя диковинное, - сказал он задумчиво.

Вавилосов сглотнул, присел на бревнышко - маленький, черноглазый, в мешковатой одежде. Старый телевизор, намедни, год тысяча девятьсот тридцать какой-то, носите панамы, берите сачок. Веселый ветер пропоет вам старую песню о главном.

– Зря завидуешь, я мучаюсь, - он сдвинул брови в потешной печали. Чего ж хорошего?

– Так, - Познобшин пожал плечами.
– На кой черт ты это делаешь?

– А для хохмы, - добродушно объяснил Вавилосов.
– Это еще с детского сада, мы там спорили, я много жвачек выиграл. Нормальное дело - гам, и готов. Мне не трудно, к тому же вкусно.

Брон взял бутылку, разлил.

– Ну, а еще что-нибудь можешь?

– Съесть?
– не понял Устин.

– Хотя бы, - Познобшин вздохнул и приподнял стакан.

Вавилосов отозвался своим.

– Как-то не пробовал, - сказал он небрежно.
– Зачем?

– Затем же. Для пущей оригинальности.

– Да хватит, наверно.

– Считаешь?

– Ага, - Устин изменился в лице, выпил, выдохнул. В дачном сочетании с невинной и трогательной панамой он выглядел дико.

Брон посмотрел в сплошное небо.

– Везет тебе, - пробормотал он, пытаясь взглядом продавить пелену.
– Я бы тоже мог... хоть целый гадюшник, если бы с пользой. Только этого мало.

– Чего мало? Пользы?
– уточнил Вавилосов.

Брон помолчал, потом вяло ответил:

– Надоело все со страшной силой. Все. До последней молекулы.

– Мне тоже, - понимающе кивнул тот.

– Нет, - строго поправил его Познобшин.
– Я о другом. Надоело быть человеком. Сидеть на бревне человеческой жопой, жрать водку человеческим ртом, слова разные говорить - что к месту, что не к месту. Дышать надоело, ходить, смотреть, думать.

– Это депрессия, - подсказал Вавилосов.
– На самом деле оно бывает не так уж плохо.

И потянулся за бутылкой.

– Я не сказал, что плохо, - возразил Брон.
– Я сказал - надоело. Людям, конечно, неплохо тоже бывает.

– Людям!
– усмехнулся Устин, испытывая чувство непривычного, редкого высокомерия.
– Ты, получается, уже не человек?

– Человек, - Брон снова вздохнул, теперь - глубоко, до дна, сооружая из праны и спирта энергетический коктейль.

– Так куда ж тебе деться?

– Никуда, наверно.

– Значит, мечтаешь.

– Мечтаю.

– О чем же?

– О другом.

– И какое оно?

– Это неважно. Вот ты, опять же, червяков жуешь. На первый взгляд явное отличие, пусть и не первостепенное. А разобраться - тот же человек, только хромосома, небось, какая-нибудь сломалась.

– Хромосома?

– Она.

– И что - тебе тоже сломать?

– А зачем? Вот если бы ты новую встроил... чужую... посторонний ген, хоть от свиньи... Мне, например, хочется уже, чтобы мне свиную печень пересадили. Впрочем, нет - я буду снова человек, только со свиной печенью. А надо, чтобы как в "Мухе": чего-то такое, после которого уже не совсем человек...

– Я так понимаю, что о протезах разных и говорить нечего.

– Правильно понимаешь. Даже искусственное сердце - не выход.

– Ну, выпей тогда еще.

– А я что делаю?

– Тогда прозит.

– Нет. За то, чтоб оно все...

– Накрылось?

– Нет, пускай живет... Ладно, на небе меня поняли. Прозит!

– Всегда с нашим удовольствием.

Познобшин улегся на мокрую траву, заведя под голову руки. Вавилосов, боясь промочить свою идиотскую одежду, солидарно завис над товарищем - как бы полулежа.

– Помогает?

– Вряд ли. Если только вусмерть. Дело-то человечье. Короче, не знаю пока, у меня все только вчера началось.

Устин выпрямился, расхохотался:

– Вчера? Больно мы нежные!.. Вчера!.. Погоди до вечера, само пройдет! Муха...

– Это понос проходит к вечеру.

– Будто у тебя серьезнее.

– Ну, разумеется, ты-то ничего серьезнее не знаешь.

– Сейчас червями накормлю - ты тоже не будешь знать ничего серьезнее.

Познобшин в тоске замолчал. Устин подумал:

– Бабу найди.

– Она человек.

– А тебе кого - лошадь?

– Может быть.

– Тогда купи газету с объявлениями. Там тебе кого хочешь пришлют.

– Отъебись.

– Ну, мил человек...

Вавилосов почувствовал раздражение. Нытье Познобшина ему осточертело.

– Вот, опять - человек... Хоть не называй меня так!

– Не буду, не буду. Обознался.

– Там еще есть?

Устин поболтал остатком водки.

– На раз.

– Вторую возьмем?

– Почему ж не взять. На службу-то завтра выйдешь?