The bad еврей

Быть в андеграунде и не ценить смелость и готовность к противоборству с властью и вообще с грубой, тупой силой, невозможно. Помню, Витя Кривулин, сам человек мужественный и подчас непредсказуемый, рассказывал, как раз ехал в троллейбусе с Михаилом Шварцманом, и какой-то подвыпивший хам рядом стал к кому-то приставать. Не помню ни ребенка с испуганными глазами, ни женщины в розовом, ни старика с седой бородой. Витя пропустил момент, когда их интеллектуальная беседа про иератическое искусство прервалась, и он увидел, как нависший над хамом Шварцман на абсолютно другом языке, на сиплой блатной фене, объясняет разговорчивому фраеру, как он ему сейчас натянет глаз на жопу, причем, так доступно, что фраер, как ошпаренный, выскочил на следующей остановке.

Эта была другая генерация евреев, не скрывавшая и не стеснявшаяся своего еврейства, притом, повторю, что наиболее близкой и естественной средой была православная культура, особенно для таких церковных людей, как Витя Кривулин, Боря Гройс или Лена Шварц (то, что среди них только петербуржцы, а москвичей нет, характерно). А, пожалуй, единственным знакомым человеком, проявлявшим интерес и иудаизму, учившему и потом преподававшему иврит, был наш общий приятель Леня Мерзон, впоследствии ставший первым ответственным секретарем «Вестника новой литературы». Но я просто не помню ни одного разговора на эту тему: иудаизм, проблемы еврейства были вне наших интересов.

Конечно, были какие-то писатели или художники-евреи, которые эмигрировали, но это был приватный выбор, не имеющий никакого отношения к актуальной проблематике, занимавшей нас в то позднее советское время . Да и писатели были не из первого ряда. Уровень свободы, отвоеванный в рамках советского андеграунда, был максимально возможный, уровень понимания, сопутствующий культурным экспериментом, не позволял мечтать о чем-либо большем, если, конечно, не учитывать невозможность конвертации признания в различные социальные ценности в рамках андеграунда. Но для многих писателей и художников нашего круга именно поздний советский период был промежутком максимальных достижений в искусстве, уже, увы, неповторимый впоследствии, при существенном расширении свободы в постперестроечное время.

Я сейчас не буду подробно выяснять, почему в среде неофициальной культуры иудаизм считался архаическим и мало интересным, по сравнению с христианством или буддизмом, которым, правда, больше интересовались музыканты типа Бори Гребенщикова. Таковы были приоритеты наиболее культурно продвинутых нонконформистов, в том числе евреев по происхождению. Я не помню особых разговоров и интересов в отношении Израиля, разве что обсуждался выходившие там литературные журналы типа «22», еще там жили относительно близкие в культурном отношении Миша Генделев и Гарик Губерман, но, естественно, не было ни одного человека, интересовавшегося сионистской проблематикой, интерпретировавшейся как устаревшая и малопродуктивная традиционность.

То есть вообще-то ни одна религия не лучше и не хуже другой, тем более, если вы, как я - атеист, не верите в загробную жизнь, не боитесь смерти (по крайней мере - своей, близких жалко), но прекрасно понимаете, что существует множество людей, которые нуждаются в утешении и самообмане (или самовнушении), потому что иначе им не свести концы с концами в этой жизни. И как это самовнушение будет называться Христос (по версии Никейского собора) или Магомет (разный для шиитов и суннитов), Озирис, Будда, Гермес, Заратустра, Иегова? Здесь куда уместнее вопрос из анекдота: вам шашечки или ехать? Если ехать, то ради бога, главное, чтобы душа успокоилась. Но с другой стороны, если не быть таким уж трусливым по поводу своих убеждений и посмотреть, как эти веры, точно виртуальные матрешки, проникают друг в друга, обмениваются идеями и символами, заимствуют механизмы и инструменты убеждения и достоверности, то, с культурной точки зрения, вполне обнаруживается очередь, из начала в конец, в которой генезис религиозной идеи более или менее очевиден. Это если есть желание разбираться.

А общее отношение к Израилю выразил первым побывавший там уже в перестройку Витя Кривулин, ответивший на вопрос, как ему понравилось израильское телевидение: «Жмеринка!». Да, именно традиционность, архаичность любой национальной проблематики была укоренившимся трендом, равным, впрочем, в случае русского или православного национализма в стиле самиздатского журнала Пореша и Огородникова «Община». Это была культурная провинциальность, несовместимая и малоценная в рамках реальной современной культуры, когда любая национальная идентичность становилась архаичной этнографической подробностью, компрометирующей ее носителя.

Скажем, я, как и многие другие, любил, увы, покойного Олега Охапкина, человека удивительно светлого и прямого, но его более простая, прямолинейная, комплиментарная интерпретация православия, по сравнению, скажем, с куда более сложной религиозной оптикой в стихах той же Елены Шварц, Саши Миронова или Сережи Стратановского, служила источником сожалений, а не восторгов. Нельзя делать вид, что культурного архива не существует, это и есть культурная невменяемость. Нельзя делать вид, что эпоха христианства не наступила, даже в эпоху давнего кризиса христианства, как это две тысячи лет делает иудаизм: это не религиозная, а культурная провинциальность.

Главка пятая

5

Конечно, все надломилось в перестройку. Те евреи-инженеры и евреи-провинциалы, которые ринулись в эмиграцию, как только это стало возможно, бежали не столько от антисемитизма, который уменьшался, а не увеличивался с советской поры, сколько потому, что стало рушиться здание традиционной культуры. То здание традиционализма с ореолом вокруг классики, в рамках которой конформисты разных мастей чувствовали себя довольно комфортно, потому что традиция консервирует нечто привычное, повторяющееся, неизменное. Здание пошло трещинами, и они ринулись в Америку и Израиль больше за традиций, чем за колбасой, хотя колбаса это тоже символ традиции, которая испарялась на глазах в горбачевско-ельцинской России.

Потому что евреи и есть настоящий оплот консерватизма. А равно присутствующие при этом представления о тяготениях евреев к радикализму истолковываются просто: еврейское болото такое чмокающее и засасывающее, что вырваться из него можно, только демонстрируя радикальные приемы отталкивания. Этим и объясняется столь массовое присутствие евреев в революциях, причем, не только русской-Октябрьской. И орда жестоких евреев-максималистов в кожанках с наганами имеет чисто психологическое истолкование. Они вынуждены были дистанцироваться от своей убогой провинциальной среды, которую ненавидели не меньше, чем российское самодержавие, чтобы выскочить на поверхность.

Но нельзя забывать и о Марксе: евреи в дореволюционной российской империи были самыми бесправными. И эта одна из многих ошибок политики Романовых: нельзя пережимать там, где и так зажато. Но русская Октябрьская революция была, конечно, еврейской – никто так горячо и искренне не участвовал в ней, как мои соплеменники. Более того, никто не делал с таким тщанием грязную кровавую работу. И я бы посмотрел на то, как большевикам удалось бы осуществить этот самый тяжелый, скрипучий поворот руля, как бы ни еврейские выскочки и недоучившиеся студенты.

Хотя здание Российской империи было обречено не меньше, чем здание советской. И вообще-то их совсем не жаль – жаль, что одна сволота в результате сменила другую, но это уже другой вопрос.

В любом случае евреи в советскую эпоху были во многом цементом, скреплявшим раствор советского консерватизма и традиционализма. И я даже не о тех евреях-большевиках и начальниках высшего звена, которых сталинский русский национализм с послевоенного периода вымывал год за годом с верхнего этажа власти. Я об обыкновенных евреях-интеллигентах, которые делали свою карьеру в науке и культуре, вступали для этого в партию, голосовали на всех собраниях и выборах за руководящую роль, то есть принимали и обеспечивали функционирование правил игры советского конформизма. А то, что среди диссидентов и нонконформистов немало евреев, так это соответствует уже указанным правилам: чем болото более тягуче, тем выше надо подпрыгивать лягушке.