The bad еврей

Кто-то скажет, что это правило характеризует не только евреев, а всех, с чем я, конечно, соглашусь, но все равно скажу, что еврейское болото круче.

Но я о том времени начала перестройки, когда евреи ломанулись за столь любезным их душе консерватизмом в свой Израиль, Америку и Германию. Только они-то пели другие песни: мол, надо спасать детей, здесь уже крыша горит; особо наделенные прогностическим даром утверждали, что евреи – это такой тонкий сейсмочувствительный инструмент, который точно показывает – здесь небезопасно, здесь нормальной жизни больше не будет (где только была их сейсмочувствительность в нацистской Германии?).

Примерно на ту же тему в инете я как-то прочитал рассуждение одной вполне вменяемой высокоумной мадам, которая описывала свои чувства по поводу того, как ее знакомые-евреи как-то разом собрали чемоданы и снялись всем кагалом с насиженных мест в конце 80-начале 90-х. Мол, сначала она очень обижалась, мол, вот, жили вместе, настаивали на том, что ничем от нас не отличаются, а чуть только запахло жаренным, как ищи их - свищи, никого нет. Обидно, блин, досадно, даже противно. Но потом она успокоилась и на фоне ярких и отвратительных картин российской перестройки пришла к выводу, что евреи – потому и великая, древняя, гениальная нация, что она-то знает, что среди мертвых жить нельзя. И пока русские хоть как-то подавали признаки жизни, они – так и быть – соглашались жить среди них, а когда мертвечиной понесло основательно, то сделали то, что сделать должны были – побежали на чистый воздух. Потому что древние, умные, гениальные и так далее.

Хуйня все это. Во-первых, нет никаких наций. Во-вторых, нет среди них иерархии, кроме виртуальной, символической, чисто оценочной. Сегодня это практически общее место, нации – это выдумка тех, кто не знал, как управлять демосом в условиях распада империй, для которых - до французской революции - никаких наций не было, были подданные с сословной иерархией, был аристократический верх и плебейский низ. И это было главным имперским рычагом, а вот когда все посыпалось, и управлять с помощью сословных механизмов ограничения (и наделения) прав стало невозможно, то и возникло это виртуальное понятие – нации. То есть римляне, греки, персы, монголы – это не нации, а подданные соответствующих империй. И несложно увидеть, что современное нам понятие наций это – символические, воображаемые сообщества, не существующие в реальности, а придуманные для более легкого управления теми, кому нужна самоидентификация или возможность безошибочно знать, на кого смотреть сверху вниз, а на кого снизу вверх, кто враг и чужой, а кто свой в доску, хотя и начальник, и его надо уважать. Для этого не надо быть ни Андерсоном, ни Хобсбаумом, а просто немного знать историю.

То есть, когда в царской России говорили еврей, то понимали под ним того, кто ходит в синагогу, кто исповедует иудаизм, и это было вполне корректное определение. Евреи были тогда, когда были православные, и еврей, крестившийся в православие, переставал быть евреем, а становился, короче, понятно. То же самое относительно русских, украинцев, и так далее, они появляются, когда управлять подданными российской империи становится затруднительно, а зацепиться за что-то надо, и тут идет в ход это пресловутое единство территории, языка, культуры, то есть начинается виртуализация и идеологизация, с результатами которых мы и имеем дело. Поэтому правильно было бы говорить не «евреи» или «русские», а «те, кого называют евреем, русским и т.д., чтобы ими удобнее было управлять». Но тут, понятное дело, подают голос умники вроде меня и начинают рассказывать сказки про то, как потеряли национальную идентичность, потеряв язык, религию и культуру. Но и это можно как-то терпеть, пока не появляется тот или иной вид национализма, потому что это уже виртуализация виртуализации, то есть попытки доказать материальное, предметное превосходство одного виртуального понятия над другим. То есть превосходство тех, кого одни называют евреями, над теми, кого другие называют русскими, или наоборот, что абсолютно недоказуемо, ввиду полной терминологической некорректности, и это терпеть уже сложнее.

То есть то, что евреи (прочем, без разделения на евреев английских, французских и прочих, на самом деле говорящие на разных языках) получили по физике больше нобелевских премий, чем русские, не говорит о том, что евреи к физике способны больше, чем русские. Или вообще более способные (как и не говорит о том, что Нобелевский комитет любит евреев и не любит русских). А говорит только о том, что советская (а до нее самодержавная) система, сковывающая самые разнообразные формы свободы, не способствовала росту талантов и способностей к абстрактному мышлению. А вот ограничения, которые во многих странах вводили для евреев, загоняя их в коммерцию и финансы, способствовали развитию ума, что и надо понимать так: социальные условия могут выработать приемы приспособления, споспешествующие или нет развитию тех или иных качеств.

Но если в случае евреев (если не всех стран, то многих) можно говорить, что социальные условия жизни, особенно в капиталистическую эпоху, способствовали развитию их интеллектуальных способностей, то нельзя не заметить, что те же условия никак не способствовали развитию их нравственности. То есть ум развивался вместе с приемами конформизма, что приводило, с одной стороны, к спросу на еврейский ум, с другой, к удивительной беспринципности, когда евреи – при Ленине, Сталине, Путине, Мамае-Батые - оказывались среди руководства самых мерзких режимов, в том числе советских сателлитов в виде так называемых народных демократий Восточной Европы. То есть, когда сталинский режим клепал поднадзорные и легко управляемые правительства в Венгрии или Польше, то именно местные евреи с наибольшей готовностью предлагали себя в услужение-управление (о чем в той же Польше очень хорошо помнят). Точно по этой же причине среди мерзких русских олигархов (читай: номенклатурных начальников, конвертировавших свою принадлежность к советской элите партийного, комсомольского, кагэбэшного разлива в постперестроечные заоблачные состояния) евреев так много.

И здесь одно из двух: хотите гордиться еврейским умом, отвечайте за еврейский конформизм. То есть нобелевские премии идут в одном наборе с политической и моральной беспринципностью. То же самое я могу сказать и русским: очень охота считаться шибко духовными и причислять себя к нации Пушкина, Толстого и Достоевского, не забудьте, что были жандармами Европы пару веков, что у большинства народов Европы есть основания люто ненавидеть вас, как тех, кто их жестоко лишал свободы и подавлял всякие попытки поднять голову.

Может, потому у евреев и русских вполне комплиментарные отношения, что они знают, что у обоих рыльце в пушку?

Поэтому благоразумнее обходиться без национальной гордости.

Главка шестая

6

Понимал ли я, собираясь в Америку, что русские евреи-эмигранты вряд ли развернут передо мной скатерть самобранку своих тайных и явных достоинств? Понимал, еще как. Феномен эмиграции изучен досконально. Человек, решающийся покинуть родину, сменить среду обитания, где, прежде всего, ему известны механизмы самоутверждения, заключенные в знании языка, культуры, психологии ближних и дальних, должен иметь для этого большую обиду. То есть без обиды, без желания залечить раны и, одновременно, кого-то символически укорить, поставить на место, призвать к ответу за причиненную боль, даже самые тупые сидят в своих Жмеринках и Мухосрансках, не помышляя ни о Земле обетованной, ни об американской мечте. То есть все эти сионистские идеи – идеи глубоко обиженных на родине людей, которым легче свалить ответственность за неполучившуюся жизнь с себя на то, что им всегда мешали. И мешали потому, что они евреи. Тем более, что, действительно, трудно представить себе еврея на территории России, который ни разу бы не столкнулся с проявлением дискриминации по национальному принципу.

Вот я, даже если не брать те проблемы со сверстниками, которые имелись у меня в детском и подростковом возрасте, многократно сталкивался с этой самой дискриминацией. Особенно при поступлении в университет-институт, когда, несмотря на связи моего отца, многие факультеты и учебные заведения оказались для меня фактически закрыты. То же самое произошло после окончания вуза, когда неожиданно выяснилось, что ни в одно приличное место на работу меня не берут, не смотря на мой без пяти минут красный диплом, а туда, куда берут, самому совсем не хочется.

Но я, надо сказать, относился к этому более чем спокойно. Проблему бытового антисемитизма я для себя решил – никто, начиная с шестнадцатилетнего возраста, даже не помышлял о том, что попытаться меня обидеть по национальному или другому признаку. А вот антисемитские поражения в правах, столь распространенные в период так называемого брежневского застоя, естественно интерпретировались мной как очередные проявления советской власти, ненавистной настолько, что личные проблемы уже не увеличивали степень ее неприятия.

Надо ли говорить, что проблемы с работой и учебой, как и проблемы унижений, которым я, как еврей, подвергался в детстве, ни разу не возбудили в моем мозгу мысль об эмиграции? То есть я как бы пошел по другому пути, вместо того, чтобы замесить на детской обиде тесто национальной идентичности и начать мечтать о месте, где никто никогда не упрекнет меня в том, что я еврей, я стал таким, кого никому в голову не придет упрекать – себе, блин, дороже.

Но советской власти было, конечно, глубоко наплевать на мои успехи в каратэ и культуризме, ее куда больше занимало, что я начал публиковаться в самиздатских и эмигрантских журналах. Однако то, что меня, в конце концов, турнули со всех более-менее приличных мест работы, типа музея-Летнего дворца Петра и библиотеки, и заставили-таки уйти в котельную, я не интерпретировал, как преследование меня, как еврея. Точно также я ни видел ничего специфически антисемитского, когда мной стало заниматься КГБ (причем, как выяснилось уже в перестройку, КГБ заинтересовалось мной задолго до того, как я это обнаружил). Но и здесь мне не приходило в голову, что ребятам с Литейного не дает покоя моя национальность. Я ненавидел советскую власть и не скрывал этого, ни в разговорах или на письме, ни в «Клубе-81», где, как я понимаю, моя максималистская позиция особенно вызвала раздражение, так как я был среди тех немногих, кто ломал игру, нацеленную на приручение неофициальной культуры. И даже когда совсем запахло жареным, и кэгэбэшники, занимавшиеся ленинградским андеграундом, открыто стали передавать мне прямые угрозы и предупреждения, а потом и попытались взять в оборот, идей бежать в какое-нибудь консульство за вызовом и валить из этой глупой и подлой страны не возникало.