«The Coliseum» (Колизей). Часть 1
Шрифт:
– А билеты оставил какой-нибудь шутник…
Но тут Лена, не реагируя на слова, отстраненно глядя теперь уже на мужчину, не своим, низким голосом произнесла:
– Мне нужно в Колизей. Слышите? Мне нужно в Колизей!
Голова манекена дрогнула, зубы обнажились, корпус чуть подался вперед:
– Это невозможно. Входом пользуются только раз. Это невозможно. – Проскрипел он. – Повторить нельзя. Нельзя, нельзя…
– Что же мне делать?! – вдруг закричала Лена.
Полина, охнув, отступила. Но тут же пришла в себя.
– Так это все правда?! И билеты?!
Посетители зала с удивлением обернулись к двум женщинам, отчаянно жестикулирующим перед манекеном у стекла.
Вдруг,
– Ты уронила накидку… быть беде. Случилась беда…
Она обернулась.
Дама в белом смотрела на нее в упор, проговаривая:
– Твой отец бросил вызов. Должна зазвучать… четвертая струна никогда не падает вниз… помогу. – Губы холодно шевельнулись. – Хочу вернуть себе жизнь… – медленно произнесла она. – Вот тебе мое добро: есть еще один вход в Колизей. Помоги и ты мне. Следуй…
– Замолчи! Замолчи! – зашипел зеленый пиджак, – она лжет… лжет… ты сгоришь! Помни! Сгоришь! – он впился взглядом в Елену, – герцог показал конец, положив начало! Конец – это бал пылающих! Пылающих!
Ошеломленная женщина кивнула. Всё, что произошло с ней, молниеносно связалось в сознании с этими словами. Она вспомнила. И поняла.
– Сгоришь! – угрожающе повторил манекен.
И тут Лена, как будто очнувшись от слов, от напора мужчины, растерянно залепетала:
– Но я хочу забыть эту жизнь, пережить снова! По-другому! Я так решила! Хочу вернуть всё. Всё! Отца, мужа! – воскликнула она и в отчаянии повернулась к женщине в белом: – Умоляю, скажите…
– Андрей… сейф… книга… – лишь успела произнести женщина-манекен, как вдруг вспыхнула и, объятая пламенем, медленно осела на пол. Лене показалось, что догорающие останки зашипели: «Уш-шел, уш-шел». И тут же рассыпались на золотые змейки. Манекен уже стоял в прежней позе.
– Ты видела? Ты видела? – закричала Полина. – Что? Что это было?! – повторяла пораженная женщина, прижав ладони к щекам и глядя на угасающие язычки.
К ним уже бежали люди. Кто-то ударил огнетушителем об пол. Струя пены белым покрывалом схоронила под собой всё.
Елена дернула подругу за руку. Делая вид, что они оказались здесь случайно, обе, еле сдерживая слезы, бросились к выходу.
– Как это могло произойти?.. Что случилось?.. Кто-нибудь видел, граждане?..
Голоса остались позади.
– Что же делать, Виктор Викторович?! Лететь в Москву? И куда там? К кому? – Галина Николаевна была в отчаянии. – Что-то же надо делать! Делать… делать… – Женщина, рыдая, уткнулась в сжатые крест на крест кисти рук. – Не молчите же… вы ведь больше меня знаете… Андрей так уважал вас!
– Если он вёл себя странно только последнюю неделю перед командировкой, значит, что-то произошло именно в это время.
Крамаренко сидел рядом, виновато опустив голову. К жене своего бывшего друга он смог заехать только сегодня, на третий день после отъезда Елены, и поэтому придавал особое значение визиту, стараясь хоть как-то успокоить женщину.
– Вспомните, куда он ходил, с кем общался. Какие-то звонки… Постарайтесь припомнить день, когда заметили изменения.
– Да я точно знаю, когда… исполнился год, как погиб муж. Вот на следующий день и началось.
Вдруг лицо женщины преобразилось:
– О господи! Чуть не забыла! Смотрите, что я сегодня нашла, – она вынула из кармана халата свернутый вчетверо листок. – Это письмо Андрея Борису… нашла в пиджаке. Странное какое-то… помню, был неприятный разговор на именинах… возьмите…
Виктор Викторович развернул лист, губы зашевелились. Через минуту глаза вернулись на середину. Крамаренко вслух прочел: «Если с вашей дочерью поступят так же, как поступили с девушкой и ее матерью в рассказе Мопассана «Загородная прогулка», рассказе, в котором нет и тени осуждения двух негодяев, – вы будете готовы убить подонка. Забывая, как за день до трагедии восхищались кумиром, который
и воспитал этих подонков, внушал вам, что ничего скверного в их поступке нет. Всего лишь шалость! – буквально кричит ученик Флобера со своих страниц, будто опасаясь, что один из нас очнется и бросит написанное в сточную канаву. Более того, учит, как это нужно делать, чем обставлять, какой принимать вид и выражение лица, чтобы общество не осуждало, считая вас милым проказником. Это потом его читатель станет насильником или педофилом, а сейчас парень, которого вы хотите растерзать, всего лишь поверил художнику! Его дьявольской кисти. Это же гений! Впрочем, несомненно, гений. Только чей? На службе у кого? А наследники? Вы найдете их в каждой библиотеке, книжном магазине, да теперь уже в каждом доме! Наследников, как и первых, так учили и продолжают учить родители, педагоги, вы, наконец. Перечень соучастников преступления огромен. Набокова вы дарите близким, нимало не задумываясь, что тысячи больных «Набоковым» сидят в тюрьмах за растление детей. А ведь они всего лишь успели от страниц перейти к действию. Восхитительная универсальность метода! Гениальность приёма! Не правда ли?! Перо, бумага и чудовище над ними. Это оттуда выползла «толерантность»! Оцените, какова маска! У однополых браков, у церебральных «сортингов» и других способов объявить себя исключительным, «не таким»… объявить себя нелюдем, потрясающий успех! Так что, осторожнее с «Госпожой литературой»! Думаю, отдавать власть ей преждевременно… она всего лишь призрак Эльсинора, как и прежний его хозяин. Помните, на что решился говоривший с ним? Скольких убил? И чем кончил? Так пусть меня минует ее указующий перст. Благодарю…»Он перебросил взгляд вниз.
«… главное, самое страшное, как замучили, не дают мне покоя ваши слова о том, что будь у Гоголя в тот злосчастный момент, книга Сирина «Слова подвижнические», он мог бы пойти на трагический шаг – сжечь рукописи. Вы сказали, что шли к пониманию книги несколько лет… я же прочел за ночь… Потрясение, нет сверхпотрясение уничтожило, растоптало мои…»
– А где продолжение? Здесь обрывается.
– Ох, Виктор Викторович… Откуда же мне знать? Вы ж на дату посмотрите… месяца не прошло… мертвому писал.
Только тут Крамаренко увидел вверху цифры. Однако из рук себя не выпустил.
– Странное письмо… и резкое… вполне в духе Андрея. – Как можно спокойнее попытался заметить он. – Да и я приложил руку, чего уж там… А дата, ну дата… – и не найдя что ответить, мужчина с сожалением заключил: – только вряд ли оно поможет…
Лист вернулся к хозяйке.
– Вы сказали, началось все после годовщины смерти Бориса?.. – мы говорили в Союзе о нём. Я хотел позвонить, но счел неуместным. Думал заехать, да не вышло…
Гость сконфузился, снова опустил голову и сложил руки в замок.
– Послушайте, Галина Николаевна, – неожиданно спохватился он, будто вспомнив что-то, – о Борисе… всё хочу спросить… правда, не к месту, но раз уж завел… книга, которую не дал мне редактировать, та, последняя, где она? Почему не издаете?
– Он ведь написал: тринадцать месяцев ждать… В записке. Потом можно. Разве вы не знали, Виктор Викторович? Вот уж почти срок.
– Нет. Вы не говорила мне об этом, а я как-то не счел… А зять? Андрей знал?
Женщина задумалась.
– Книга… ну конечно, Андрей ездил в банк, «Альфа», знаете, на бульваре Гагарина, взял еще доверенность. Сейф-то оформлен на меня. Там и записка лежала. Забрал наш подарок сестре папы на юбилей… Точнее, Борин подарок. Он не успел… Мне даже казалось почему-то, что тянул… Небольшой дагерротип, старинный… очень нравился Лиде. Японский, позапрошлый век. Сестра живет в Москве, а он собрался туда в командировку на три дня… остановился у нее… и подарок передал… И пропал. – Она достала платок и промокнула глаза. – Уже больше недели. Ни звонков, ни «эсэмэс». Недоступен.