Тигр, олень, женьшень
Шрифт:
Теперь уже все вместе дружно перетащили остатки мяса, разожгли костер. Думаю, этот день — шестнадцатое июля — запомнился участникам на всю жизнь.
А сейчас командовал Шин:
— Строим шалаш-коптилку. Столько мяса… надо сохранить, понимаете. Кто-нибудь варите суп, я буду вырубать панты, сделаю как удобно нести. После обеда надо быстро шагать, хоть ночью добраться зимовьё Чу-ёнгама, а утром рано в Андохён бегом. Такая жара, середина июля, понимаете, на третьи сутки панты могут спортиться.
Это понимали все, работа кипела. Под руководством старика соорудили невысокий, по грудь, крытый корой лиственницы шалашик, внутри на прутьях развесили нарезанное длинными пластами алое мясо; под ним из ветвей корявой горной
Тем временем ученик уссурийского охотничьего племени тазов ворожил над пантами. Вырубил их с куском черепа на уровне глаз, вынул мозг; задрав шкуру, тщательно очистил ее и череп от мяса и мездры; чтобы не проникла муха, стянул толстой ниткой под скальпом края кожи и наконец укрепил обе пары драгоценных рогов на вытесанные из сухого пня плашки. Теперь панты были готовы к длительному путешествию.
За это время мясо в кастрюле почти дошло, из-под крышки валил ароматный пар. Шеф-повар Валентин заправил похлебку поджаренным на изюбрином сале луком.
— Все готово, давайте обедать, — распоряжался Шин. — Давайте, давайте, садитесь, надо торопиться, солнце уже вон где! До темноты нужно по крайней мере успеть свалиться с чертова обрыва к Сунгари. Если запоздаете, сломаете панты и свои шеи, так и знайте. Кто пойдет? Я думаю — кто стрелял: Валерий Юрьевич и Валентин Николаевич, верно говорю?
На этот раз жеребьевки не требовалось, мы согласно кивнули. Все четверо, наполнив миски, расселись на валежинах вокруг костра. После нескольких дней, проведенных на жидкой чумизной каше и остатках сухарей, мясная похлебка казалась пищей богов. Все азартно дули в ложки и торопились управиться с едой.
Я хлебнул раз, другой, как вдруг почувствовал дикую резь в желудке, будто его раздирают на части. К горлу подошел комок, в глазах помутилось. Показалось, что умираю. Видимо, издал какой-то звук, потому что компаньоны обернулись в мою сторону, на их лицах отразилось недоумение. А я только нашел силы отставить в сторону миску, подняться вопросительным знаком и, держась за живот, сделать несколько шагов в сторону. Тут силы оставили окончательно, я упал на руки лицом вперед, только что проглоченный суп хлынул на траву и — о чудо! — боль мгновенно прекратилась. Я открыл глаза и сквозь слезы увидел в траве еле передвигавшую лапы большую зеленую муху! Очевидно, она села в ложку, я принял ее за кусочек дикого лука, а вернее, просто не заметил и пережил муки ада…
Солнце перевалило за полдень, нужно было спешить. Шин и Юрий помогли укрепить за спиной панты, мы попрощались и тронулись в путь. Миновали шумящий слева водопад, место, где утром разделывали быка, утренний след пантачей. Увал за увалом, ключ за ключом, прошагали час, другой, третий, и я с тревогой почувствовал, что Валентин начал сдавать. Набегался за раненым изюбром, переутомился, но, главное, давала знать старая рана, полученная от хунхузов. Он начинал горбиться, лицо становилось землистым, глаза проваливались…
Уже совсем красное солнце неумолимо спускалось к горизонту, до страшного спуска к Сунгари оставалось около часа ходу, а Вальков все чаще садился передохнуть, и я видел — теряет последние силы. Он отставал все дальше, фигурка цвета хаки начинала растворяться среди тронутых желтизной трав и кустарников. Что делать? Я скинул свою ношу и неохотно вернулся назад. Валентин выглядел смущенным и подавленным, не смотрел в глаза.
— Давай твою винтовку, рюкзак, бинокль. Оставь только панты. Иначе пропали — в темноте с обрыва не спустимся.
И вот наконец этот «обезьяний» спуск. Но уже темно, старые следы и спасительные редкие кусты едва различимы. Я сползаю первым, качусь, действительно по-обезьяньи хватаюсь за какие-то корни, ветки. Упасть на
спину недопустимо: поломаешь или повредишь хрупкие нежные панты.К счастью, на спуске, где не так ощущается тяжесть, Валентин приходит в себя. Он ведь хороший гимнаст, цепкий, жилистый малый.
— Не торопись, осторожнее, теперь как-нибудь доползем, — слышу я позади. Съезжаю, съезжаю и с облегчением чувствую под ногами более ровный склон, по пояс погружаюсь в ароматные пойменные травы. Валентин сопит в трех шагах. Пока спускались, наступила безлунная кромешная ночь, но в конце концов нога нащупала спасительную узкую тропку, что тянется берегом Сунгари от горячих ключей мимо избушки старого Чу.
— Знаешь, оставим панты и вещи здесь; спустимся к речке налегке, напьемся, умоемся, передохнем, — сипит Валентин, — теперь все равно идти в ночь.
— Ладно, только не надо бросать их у самой тропы, — советую я, — оставим в стороне под кустами. Не дай бог, кто пройдет, заметит.
Мы возвращаемся шагов на двадцать, садимся в траву, стягиваем опостылевший груз, ставим котомки рядом и, захватив только винтовки, поворачиваем к реке.
Как прекрасно после такого напряженного дня у реки! Одна из крупнейших попутчиц Амура, Сунгари, здесь, на мелком плесе, всего два десятка шагов в ширину, а глубина — по колено. Но сейчас она кажется сказочным зеркалом, в котором отразились все звезды пяктусанского неба. Они сверкают бенгальскими огоньками, а речка тихо журчит среди окатанных, кажущихся ночью совсем белыми валунов и гальки. И как дивно пахнет свежестью эта июльская ночь!
Мы ложимся на берегу лицом в воду и пьем; умываемся и снова пьем. Эта прибежавшая из высокогорного озера вода кажется лучше любого вина. Мы выбираем крупные и гладкие, еще не остывшие камни, садимся, распрямляем ноги и закуриваем самую душистую сигарету в мире…
Но как ни хорошо, нужно подниматься и идти, никто, увы, по воздуху не перенесет. До зимовья Чу отсюда по тропинке верст пять: днем — час, а сколько мыкаться ночью? Смотрю на часы со светящимся циферблатом — уже девять. Тяжело, неохотно встаем, поднимаемся от берега к тропке, пересекаем ее, идем туда, где оставили под кустами панты и вещи, но… их нет! Правее, левее — пусто. Начинаем лихорадочно, на ощупь разгребать траву, натыкаемся на кусты низкорослого ольховника, какие-то коряги, но ни пантов, ни котомок. Останавливаемся и в смятении смотрим друг на друга, не видя глаз, тень против тени. Начинает знобить. Что происходит? Кто мог унести из-под носа две котомки с такими рожищами и вещами? Людей мы услышали бы. Медведь? А вообще шум воды мог вполне помешать расслышать легкие шорохи.
Вспоминаю о маленьком электрическом фонарике, который все лето ношу в кармане куртки. Включаю, но, увы, батарейка так села, что красный глазок только скользит по поверхности травы, ничуть не помогая. Стоп! Может, мы спутали место, прошли куда-то в сторону? Решаем кружить и шарить наугад обеими руками почти на четвереньках. Сопим, кряхтим, чертыхаемся и кружим, кружим, кружим…
Не помню, кто первый наткнулся на панты и тут же рядом на другие. Просто-напросто, возвращаясь с речки, мы взяли на десяток шагов в сторону. Вот что значит спешка, жажда напиться и отдохнуть: пошли к реке, не оглянувшись, не сделав заломок, не взяв четких ориентиров. Казалось все слишком просто и близко.
Нет смысла описывать ночной путь до зимовья. Я шагал впереди, иногда включая фонарик, пытаясь посветить Валентину. Но энергии для накала лампочки хватало лишь на секунду-две, двигались, угадывая петляющую среди травы, валежин, кустов и камней тропку руками, ногами да палкой. Ноги держали плохо, шел первый час ночи, и мне казалось, что уже миновали поворот, когда слева у реки тявкнула собака. Мы присели, отыскали хитрый спуск к зимовью по свисающим корням деревьев: таежники не любят посторонних глаз — пусть, кому не следует, пройдет мимо, а свой должен найти.