Тихая ночь

Адам не ответил сразу, но протянул руку и тыльной стороной среднего пальца стал рисовать извилистый узор на тыльной стороне ее ладони, утопая взглядом в ее чертах. Уделив каждой линии по короткому мигу, он остановился на серо-голубом сиянии ее глаз.

— Да. Конечно, могу. Ты была бы не ты, если бы не испытывала таких переживаний. Как раз это я в тебе и люблю: твои метания, сомнения и тревоги. Я наблюдал за ними всю зиму; дорожил ими. Каждый вечер, забираясь в машину, чтобы ехать на летное поле, я смеялся про себя, воскрешая в памяти минуты, которые мы проводили вместе, перебирая фрагменты разговора, опять и опять наслаждаясь тем, как ты тревожишься, перекатываешь в уме каждую мысль. Ты, наверное, не замечаешь, как закручиваешь их в себе: из целого мотка словесную форму обретает лишь кончик нитки. Моей любимой игрой было подхватывать нить, прежде чем ты успеешь заговорить. Сейчас у меня уже очень хорошо получается. Еще не идеально, но, как говорится, повторение — мать учения. Впрочем, сюрпризы я тоже люблю. И неприятными ты меня еще не огорчала.

— Ты меня тоже. — Мари-Луиз опять перевела взгляд на свой бокал и прикусила нижнюю губу. — Но я не уверена, что смогу когда-нибудь думать об этом спокойно. Мне слишком сложно. Тебя это ранит?

— Помнишь, что я говорил тебе о собственности? Я не хочу тобой обладать. Это невозможно. Мне просто хочется, чтобы ты поделилась со мной частью себя. Неужели это так плохо?

— Нет. Если представить это так, то нет. Но у меня не получается настолько все упрощать. Я пытаюсь, но все опять запутывается, а проводить такие четкие водоразделы, как ты, я вряд ли когда-нибудь сумею.

— Проводить водоразделы? Возможно. Да. Пожалуй, это сравнение ничем не хуже других. Я пытался разобраться в своих чувствах к Аликс, моей невесте — моей бывшей невесте. Я все еще люблю ее. Разумеется, люблю. Я не могу отключить это чувство только потому, что решил не жениться на ней. Просто мне кажется, что это было тогда, а сейчас — другое. Это отдельные страницы. Они складываются в одну большую книгу, которая и есть я. Возможно, это один из загадочных парадоксов: у человека нет определенного количества любви, которое он потихоньку растрачивает, опустошая воображаемую коробку. Может быть, каждый раз, когда ты черпаешь из нее — одаривая любовника, детей, друзей, — она еще больше наполняется. Возможно, поэтому мне сейчас хорошо; очень хорошо, а тебе, наверное, немного грустно.

— Нет. Нет, не грустно. Вовсе не грустно, честное слово. Но, может быть, чуть-чуть плохо. Тоже мне парадокс, да?

— Ничем не лучше и не хуже моего.

Адам поймал ее взгляд и протянул бокал навстречу.

— За парадоксы. И всех, кто на них натыкается.

Их лица еще светились улыбками, когда появился официант с ограниченным в связи с военным временем меню. Адам и Мари-Луиз ели и пили под дамокловым мечом комендантского часа, и чем ближе он походил, тем меньше людей оставалось в ресторане.

Когда patron^[94] запер за ними двери, улицы опустели, и на пути им не встретилось никого, кроме одинокого жандарма, а единственным звуком, кроме стука собственных туфель о булыжник, была домашняя склока, обрывки которой доносились из открытого окна в верхнем этаже. Консьерж отдал ключи, даже не взглянув на них, и они стали подниматься по лестнице. Мари-Луиз открыла дверь своего номера и повернулась к Адаму.

Они смотрели друг на друга без слов. Мари-Луиз отвернулась и вошла в номер, и Адам шагнул следом, тихо прикрыв за собой дверь. Молочные нити лунного света лились на кровать сквозь приоткрытые жалюзи и расчерчивали ее лишенными цвета полосами светотени. Адам вывел Мари-Луиз из темноты, подставив лунным лучам. В их полосатом свете они стали целоваться с новой страстью.

Медленно раздевшись, они опять посмотрели друг на друга. Мари-Луиз поразил контраст между любовником и мужем. Там, где у мужа были строгие линии и острые углы, почти полное отсутствие волос на теле и подтянутость без единой лишней капли жира, тело любовника, не толстое, но округлое, покрывала мягкая поросль, спускавшаяся темными завитками от груди к животу. Когда Адам снова принялся ее целовать, к ней прижалась его отяжелевшая, возбужденная плоть, но опять же мягко, что контрастировало с настойчивой твердостью ее прошлого опыта.

В скошенном лунном свете они неторопливо занимались любовью, растягивая непознанную близость, которая не удивляла и не смущала их. Тело Адама притягивало Мари-Луиз чувственностью, в которой хотелось укрыться, спрятаться. У нее было ощущение, что это она впитывает его в себя, а не он в нее проникает, и что они шаг за шагом подходят к полному слиянию, а не к одинокой вершине. После она лежала у Адама на плече, ныряя пальцами в буйные заросли на его груди, зарываясь носом в их новый запах. И так продолжалось всю ночь — безмятежная череда сна, любви и тихих разговоров, приправленных табачным дымом, — пока утреннее солнце не прорезало комнату собственными полосами, заменив лунный свет и заставив любовников поднять тяжелые веки.

Все еще вялые после сна, Мари-Луиз и Адам оделись и покинули отель в поисках завтрака. Не выходя за пределы острова Сите, они нашли кафе и заказали бриоши и кофе ersatz, с которым уже настолько свыклись, что почти позабыли вкус настоящего напитка.

Адам и Мари-Луиз сидели на летней площадке, как в Руане, только под зонтом, потому что в такой час прямые солнечные лучи слишком сильно пригревали и слепили глаза. Ни он, ни она ничего не говорили, но время от времени отводили глаза от проплывавшего мимо них мира и переглядывались, заговорщически улыбаясь и берясь за руки под ватным покрывалом довольства. Вдруг о мостовую рядом с ними что-то шлепнуло. Оба повернулись и увидели птенца голубя — комок зачаточных перьев, торчащих из уродливой розовой кожи. Птенец силился поднять голову и двигал неразвитыми крыльями, а его лапки дергались в жалких судорогах. Большой голубь, хлопая крыльями и воркуя над зонтами в паническом парящем полете, подобрался так близко, что Адам и Мари-Луиз чувствовали волнение воздуха от его мощных взмахов. Сверху, на краю одного из балконов, голодные братья и сестры толкались, расшатывая гнездо. Мужчина за соседним столиком отложил газету, встал и всадил каблук в бьющегося на камнях птенца. Крошечный позвоночник хрустнул, лапки судорожно вытянулись, и из-под туфли брызнула кровь. Когда мужчина вернулся за столик, останки последний раз дернулись и замерли, превратившись в еще одну кучку отходов на парижской мостовой.

Мари-Луиз обнаружила, что ее лицо стало мокрым от слез. Адам пододвинул кресло, чтобы сидеть к ней лицом и прикасаться коленями к ее коленям. Он обхватил ее за щеки и поцеловал в лоб, пытаясь утешить. Мари-Луиз взяла предложенный платок, но слезы продолжали стекать по ее лицу. Адам шептал слова утешения, пока она не откинулась на спинку кресла и не встретила его взгляд. Глаза Мари-Луиз покраснели, губы задрожали. Она пыталась взять себя в руки. Когда она заговорила, ее слова были полны страдания и боли:

— Тебя убьют, да?

Адам отвел глаза и посмотрел на улицу, бурлившую кровью Парижа — собаками, уличными торговцами и официантами.

— Да. Наверное.

14

Лето не радовало Мари-Луиз. Каждый вечер они с Адамом, как и раньше, встречались на ступеньках, но теперь он коротко обнимал ее и они раскачивались из стороны в сторону. Он по-прежнему завтракал у подножья лестницы, удерживая поднос на коленях, а она по-прежнему сидела на четвертой ступеньке, уперев подбородок в ладони, и блуждала по нему взглядом, отчаянно пытаясь сохранить в памяти каждую деталь. До поездки в Париж Мари-Луиз смотрела на Адама как на мужчину, который сидит у подножья лестницы или смеется у огня в гостиной. Теперь он представлялся ей запертым в горящем самолете; или обгоревшим скелетом, какой сидел в пилотском кресле разбившегося под городскими стенами «хейнкеля», пока фюзеляж не остыл и останки не вынесли; или безжизненным телом в холодных водах Ла-Манша. Адам пытался выманить ее из этой мрачной одержимости, преуменьшал опасность, лгал, что у него тренировочные вылеты. Мари-Луиз делала вид, что он ее убедил, но неспособность лицемерить выдавала ее, когда он перехватывал ее взгляд, подернутый преждевременным горем. Мгновенно узнаваемый гул немецких авиадвигателей и их непревзойденная синхронность, создававшая гармоничную звуковую волну, звучали для нее похоронной фугой. Когда июнь подходил к концу и ночи сократились всего до шести часов, рано утром Мари-Луиз иногда сталкивалась с Адамом на лестничной площадке возле его комнаты и, кроме кругов, замечала вокруг его темных глаз следы от летных очков. В такие минуты между ними была дистанция, как будто он все еще находился в чужом мире. Они кивали друг другу, и Адам исчезал у себя в комнате; никаких нежных слов, только истощение.

Однако время сотворило свое целительное волшебство и вернуло Адама из царства мертвых обратно в мир живых. Теперь, когда Мари-Луиз думала о нем, она представляла номер в парижском отеле, а не суровые просторы Ла-Манша или крушение объятого пламенем бомбардировщика.

Однажды, это было 22 июня, под ласкающими лучами полуденного солнца, пробившегося сквозь кучевые облака и сильный ветер, Мари-Луиз выехала на велосипеде на Плас-Вер, маленькую площадь перед их домом, и увидела Адама. Он ходил взад-вперед вдоль деревьев; его китель был расстегнут, а рука как будто сама постоянно подносила ко рту сигарету. Поблизости никого не было видно, но Мари-Луиз чувствовала, что за ней наблюдают из окон. Адам увидел ее, кода развернулся на дальнем конце своей траектории. Когда он зашагал ей навстречу, Мари-Луиз слезла с велосипеда и замерла, не зная, что делать. Адам остановился в ярде от нее, выбросил сигарету и склонился в полупоклоне. Он был небрит и нетвердо стоял на ногах. Когда он выпрямился, Мари-Луиз поняла, что он пьян. Она бросала взгляды по сторонам, выискивая путь к бегству.