Тихие сказки

С какой любовью мир творится! Тварь божья… Как ни назови — Цветок, деревья, зверь и птица — Мы все родимся из любви. Как точно к цвету цвет подобран, Как, как моя душа к твоей. Как терпеливо, как подробно Сплетается узор ветвей, Как бы трепещущая фраза Из слов таинственных… И вот, Минуя мысль, минуя разум, От сердца к сердцу весть идет. Все та же. В мире все не ново, Но вечно предстает глазам Все та же красота, как слово, Как знак любви, не видной нам…

Тому показалось, что гном говорил что-то еще, но так тихо, что он не сумел расслышать. Пауза продлилась дольше, чем в первый раз, но вот снова звездный звон и — голос третьего гнома:

О вы, блаженные! Влейтесь в потоки Воздуха, в струи, текущие ввысь… Дайте им тронуть, обтечь ваши щеки, С дрожью раздаться и снова сойтись. О вы, целители мира! Все стрелы Гнева и ярости посланы в вас. В вашей улыбке слеза заблестела, Светится боль в глубине ваших глаз. Боли не бойтесь! Вся тяжесть, все горе — Это земное, оно — для земли. Тяжкие горы, тяжелое море… Те деревца, что вы сами сажали, Выросли, — вы б их поднять не смогли. Но — эти веянья… Но — эти дали!… [5]

5

Р-М. Рильке. Сонеты к Орфею. Перевод 3. Маркиной.

Какое-то великое дыхание вошло в наш мир, пересекло его. И Том беззвучно заплакал, повторяя про себя: «Но — эти веянья, но — эти дали!…»

Вот из этих далей снова донесся звездный звон, и четвертый гном стал ему отвечать:

Подумать о вечном, подумать о Боге. Вот здесь, на изломе, вот здесь, на пороге Пустого пространства, разверзшейся бездны… Пред тем, как пугливые мысли исчезнут, Почувствовать, ноги от дна отрывая, Что бездна — творящая, бездна — живая. Что бездну, раскрывшую вечные глуби, Ты больше, чем жизнь эту смертную, любишь; Что смысл твоей жизни вот здесь и таится — В огромности этой, размывшей границы. Вот в этом призыве надмирного рога В простор, в никуда — порывание к Богу. И вдруг донесется до смертного слуха Сквозь пение волн — Рокотание Духа. И ты ощутишь вдруг блаженную тяжесть — На грудь твою первая Заповедь ляжет. Тогда заходи внутрь пустынного храма, Тогда, наконец, ты поймешь Авраама И новую жертву в молчаньи положишь На вечно пылающий жертвенник Божий.

Жертвенник Божий… Что такое жертвенник Божий?

И вдруг глазам предстал Огонь, который пронизывал все, но ничего не сжигал. Это был внутренний глубинный огонь. Все, все, что было вокруг — каждый ствол, каждая ветка, каждый листик и каждая иголка светились изнутри, излучали ни с чем не сравнимое сияние. Все горело — и не сгорало.

И какая непредставимая красота была вокруг! Воистину непредставимая. Ибо представить себе это было невозможно. Казалось, все то, что глаза видели раньше, было только намеком на жизнь. Мир был только частично живым, на малую-малую дольку, а сейчас он ожил ВЕСЬ. Огромный самосветящийся простор был самой вечной жизнью — и вечной любовью: такую нежность излучало это сияние! Какие переливы!… Сиренево-розовые, зеленовато-белые — они сплетались друг с другом, перетекали одно в другое, обнимались и растекались на сотни струй. И каждая проходила сквозь сердце…

Том плакал, потому что сердце его в нем не умещалось. Оно переливалось через край слезами. О, кто хоть раз вышел за край себя в эту Огромность, в этот Простор, тот, конечно же, пожертвует собой ради Простора — пожертвует своей малой частичной жизнью ради жизни великой, всецелой.

И тут он вспомнил, как когда-то Она, его любимая, вышла одна, совершенно беззащитная — в ночной морозный лес к волкам. С ней была только Ее серебряная, отливающаяся золотом скрипочка — и больше ничего. Стая голодных волков и Она. В сказке все хорошо кончилось, но могло быть совсем не так. И Она не знала заранее о хорошем конце. Она была готова на жертву, потому что знала То, что стоит жертвы. Знала, что есть что-то гораздо большее, чем Она сама.

А ведь эта Огромность, этот Простор тоже чем-то жертвует для нас — ясно почувствовал Том. — О, всем жертвует. Он ведь ЖИВОЙ. Он куда более живой, чем мы — этот молчащий, горящий, самосветящийся Простор. Но Он молчит, потому что слова Он отдал нам. Он видит, но не глазами, потому что глаза свои Он отдал нам. Он обнимает, но не руками, потому что руки свои Он отдал нам. Он все, чем можно видеть, слышать, обонять и осязать, отдал нам. Он ЕСТЬ БЕЗО ВСЕГО.

И мы должны отдать ему все. Это и есть вечная любовь.

Вот это единственное, что я могу сказать. Ничего другого не придумаешь, сколько ни думай.

Только тот, кто готов на жертву, узнает, что такое вечная любовь. А тот, кто знает, что такое вечная любовь, обязательно готов на жертву.

С этим он и пришел на то самое место, где вчера разговаривал с усатым Советником Правителя.

— Ну что, как ты провел ночь? — спросил его зеленоглазый.

— Как я провел ночь? О, если бы вы знали!

— И ты принес мне ответ?

— Да, конечно, единственный, который только может быть на свете.

— Ну-ну, послушаем…

— Понимаете, мы не какие-то особенные, мы не самые главные. Есть что-то гораздо больше и главнее нас.

— Что?!! — Это раздался голос Правителя, в котором был даже не столько гнев, сколько безграничное удивление. — Больше и главнее нас?!

— Я говорила, я говорила, что Советник наш слишком много им позволяет…

Это сказала Первая леди государства. Не будем уточнять ее другого имени.

— Мои благородные господа — обернулся к ним Советник, — я призываю вас к спокойствию. Наш диалог не кончен. Доверьтесь мне.

— Итак, Том, ты утверждаешь, что есть нечто большее, чем даже ОНИ, — он показал на своих господ.

— Безусловно. Больше, чем все мы. И мы должны быть готовы на жертву ради Этого Огромного.

Правитель и Первая леди о чем-то заспорили с Советником. Но тот, склонившись в низком поклоне, проговорил: «Никаких крайних мер! Никаких эксцессов, Ваши несравненные благородия! В наше время в этих мерах нет ни малейшей нужды. Предоставим ему полную свободу проповедовать.» И, склонившись к уху Правителя, совсем тихо добавил: «Посмотрим, кто его послушает! Хе! Хе! Будьте совершенно спокойны.»

Потом он сказал Тому:

— Ты живешь в свободной стране и говори, что хочешь. Если тебе удастся убедить народ — ты победил и мы заговорим на твоем языке. Ну а если нет, тебе придется заговорить на нашем.

— Хорошо, — ответил Том и повернулся к белому пушистому Медвежонку — своему давнему другу:

— Ты слышал то, что я говорил?

— Слышал, Том.

— Ты понял меня?

— Ну как не понять, Том, но… Выходит, что я должен пожертвовать своей белой пушистой шкуркой ради… Ради чего, Том?

— Мишка, так ты же сказал, что понял?

— Не знаю, Том, не знаю. Ты… какой-то жестокий сегодня.

— Я — жестокий?! Мишка!

— Он совершенно прав — пропела великолепная Пава с огромным синезолотистым хвостом. — Ты считаешь, что есть что-то прекраснее моего оперения?

— О, да! Я видел нечто куда более прекрасное! А кто дал тебе это оперение? Ты хоть раз подумала, что должна Ему что-нибудь дать?

— Не знаю, не знаю. Но скидывать этот наряд и оставаться общипанной курицей я не согласна. О нет, не согласна!